А идет молодец дорогой прямоезжею, Он бредет песком, в ногах шатаетца, Убрести боится в худу сторону. Шел он долго ли, коротко, то неведомо, Да набрел на стену смуру, каменну… Городной оплот детинушка оглядывал, За оплотом чьи насельники, не познано… Он гадал, судил, себя пытал: «Уж не тут ли моя кроется судьбинушка? Уж не здесь ли он, мой Китеж-град? Нету лаза к стене, нету мостика». У стены же овражек глубоконькой, Да на дне овражка частик, тычины дубовые… Походил, посмекал и набрел на ворота высокие. В тех воротах стоит велика, широка баба каменна, И помыслил гулебщик удал-голова: «Вот-то баба, так баба стоит! Растопырила лядви могучие… Ох, пролезть бы до бабы той каменной?» Он позрел круг себя да и посторонь, Ни мосточка к ней нету, ни жердочки… «Как и всех иных, ждала и тебя…» – Взговорила тут баба воротная… Шевельнулися губы тяжелые, Засветилися очи углем в светце: «Всяк идет ли, едет, ко мне придет, От меня ему путь в самой Китеж-град, А из града того поворота нет – Там и пенье ему, там и ладаны…» Опустилась утроба камень-кремень, И еще сказала баба на последний раз: «Ты гони, скачи да ко мне вскочи!» Разогнался парень по сыру песку, Как скочил он к бабе через тот овраг, Как вершком главы он ударил в пуп, И убился смертно до смерти, Как упал он в яму на колье дубовое, Он пропал, молодец, без креста, Без пенья панафидного… – И поделом дураку! Без пути не ездят, не ходят… – Скамья затрещала. Сказав, боярин встал. – Теки к себе, баальница! Не скормил медведю, да берегись, следи за боярыней, а нынче вот медведя с цепи спущу… Эй, Филатко! Огню дай.
Из сеней голос доезжачего ответил:
– Даю, боярин!
Боярыня шла медленно, шаталась. Сенька сказал:
– Дай, моя боярыня, я понесу тебя!
– Нет, месяц полуношный, не можно, всяк встречной скажет: «Гляньте, мирской человек черницу волокет!» – и тут уж к нам приступят.
– Кой приступит, я шестопером оттолкну. Дай снесу, ты ослабла.
– Нет, не можно! Скажи, Семен, мой боярин – он книгочий, гистории любит чести, а ты грамотен?
– Я учился… в монастыре Четьи минеи[94] чел и еще кое-что… ведаю грамматику и прозодию мало учил.
– Вот ладно! А я так «Бову Королевича» чла – там есть Полкан богатырь, потом чла книжку, с фряжского переложенную, как и Бова, – в той книжке о полканах много писано, будто они женок похищали, и как их потом всех перебили, только по-фряжскому полканы зовутся кентаврами… Обе эти книжки – Бову и о кентаврах – узрел святейший да в печь кинул, в огонь, а мне дал чести «Триодь цветную»[95].
Не доходя Боровицких ворот, разошлись на толпу. Толпа все густела, были тут калашники, блинники, мастеровые каретного ряда, кузнецы и кирпичники, а пуще гулящие молодцы с попами крестцовскими. Один из крестцовских попов кричал, другие слушали, сняв шапки.
