В процессе наблюдений натуралисты подметили много всего: что коалы, засыпая, прижимаются задней частью туловища к стволу, что воду они не слишком жалуют, особенно холодную. Прежде чем забраться на дерево, животное мочится на его ствол. Самцы прижимаются к коре сальными железами и таким образом метят свое дерево. Карабкаясь наверх, они вонзают когти в ствол, подтягиваясь на передних лапах и отталкиваясь задними. Ведут одиночный образ жизни, не обращая внимания на сородичей. До сей поры наблюдать спаривание случалось всего несколько раз. Сколько можно судить по этим отчетам, по времени оно непродолжительно, от шестидесяти до ста секунд. Самец водружается на самку со спины, зубами хватает за загривок, оттягивая ее голову назад, и проникает в нее сзади. Несколько движений — и самка с визгом вырывается, а самец, ответив ей лаем, слезает с дерева.
Как происходит выбор партнеров, не известно, не известно также, выбирает ли самка из нескольких самцов, однако вероятнее предположить, что она вообще не в состоянии их различать. Для этого мозг коалы, видимо, слишком мал и недостаточно развит.
Детенышей у себя в выводковой сумке самки почти не замечают. Уход за собственным телом животному неведом, в сумке у коал случалось находить детенышей, мумифицированных в тягучей, коричневой, напоминающей деготь секреции. Иногда, впрочем, мать вылизывает питомца, но, судя по всему, это скорей случайность, а не устойчивое системное поведение, и если подменить детеныша в сумке, мать этого даже не заметит.
Из клоаки, в которой он появляется на свет, детеныш переползает в сумку матери. Ухватывает там губами один из двух сосков. И больше не выпускает. Рост его составляет девятнадцать миллиметров, вес — полграмма, это примерно семнадцать тысячных от веса мамаши. Передние лапы уже хорошо развиты, на пальцах имеются крошечные коготки. Мускулатура плечевого пояса тоже выражена рельефно, в остальных же статях детеныш мало чем напоминает взрослых особей. Тринадцать недель он не отрывается от материнского соска. Глаза остаются закрытыми, как и уши, меховой покров отсутствует полностью. На исходе двадцать второй недели на теле малыша начинает пробиваться первый пушок, вскоре прорезаются и глаза, и он отваживается высунуться из сумки матери, которая, в отличие от остальных сумчатых млекопитающих, открывается отверстием вниз и назад, что более чем странно для животного, обитающего обычно в тридцати-сорока метрах над землей. И действительно, очевидцам случалось наблюдать, как матери, то ли не умея держать свою сумку закрытой, то ли по недосмотру, теряли детеныша, и тот падал на землю.
Нескольких десятилетий без соседства с человеком оказалось достаточно, чтобы зверь расплодился и заселил леса в изобилии, небывалом со времен высадки первых охотников. Теперь же, когда большинство охотников поумирали, скошенные оспой, леса принадлежали зверю безраздельно. Не было никого, кто бы его выслеживал, умел карабкаться на деревья, опасаться надо было только динго, когда переходишь по земле с одного дерева на другое. То были десятилетия его наибольшего распространения, но постепенно в глухие места, куда раньше добирались только охотники, стали проникать белые поселенцы. Всего одиннадцать лет спустя после неудачи Баралье новой экспедиции посчастливилось найти проход через Голубые горы, и проходом этим на просторы континента устремились поселенцы со своими коровами и овцами. То были люди богобоязненные, бережно хранившие воспоминания о своей прежней родине и глубоко равнодушные к животному и растительному миру нового, необжитого края. Исходя из суждений современной им науки да и из собственного опыта, они полагали этот мир неполноценным, что, по тогдашним понятиям, являлось следствием географической изоляции. Дескать, оторванные от основного племени животные, вынужденно подверженные близкородственному размножению, расплодили все эти продукты дегенерации, и заменить их благородной флорой и фауной цивилизованного мира — самое что ни на есть богоугодное дело. И то сказать — ну что хорошего может быть в яйцекладущих млекопитающих или в гигантских скачущих крысах на их дурацких пружинистых лапах, а уж тем более в этих странных лупоглазых увальнях, тупых пепельно-серых существах, что без пользы и всякого смысла мешками виснут на деревьях, не в силах даже ни от кого убежать, — это же вообще не поймешь что, если Господь для чего-то и произвел их на свет, то разве лишь ради их теплого меха. Пушнины, кстати, скорее среднего качества, слишком грубой для нежных дамских шеек, но вполне пригодной на муфты, согревать окоченевшие от мороза пальчики. И еще — никакие паразиты в этом меху не заводятся. Будь Создателю неугодно, чтобы этих тварей можно было срывать и стряхивать с деревьев, как груши, Он, наверно, наделил бы их боевым духом, волей к сопротивлению, или, на худой конец, резвыми ногами или способностью к маскировке, — но ведь их что найти, что убить проще простого. Подумаешь, велика премудрость — на дерево вскарабкаться, так что трудно вообразить какой-то иной смысл их существования, кроме одного — снимать с них шкуру. К тому же в лесу их видимо-невидимо, как в городах голубей, встречаются места, где они висят на каждом кусту, а по ночам орут так, что своими воплями будят детишек. И плодятся со страшной скоростью, сколько ни убивай, их все равно тьма, хотя охота на них — плевое дело, прицелься и сшибай с дерева первым же выстрелом. Правда, они так цепко держатся на своем суку, что иной раз ни первым, ни вторым, ни даже третьим выстрелом их не собьешь. И вот эта необыкновенная живучесть, пожалуй, единственное завидное их качество, потому как, — если, конечно, люди не врут, — бывали случаи, когда заживо освежеванный зверь исхитрялся обратно на дерево взобраться. Ну, а поскольку в первое время патроны и порох поставлялись в колонию с родины и стоили дорого, многие из пушников-охотников предпочитали просто яд. Использовали обычно синильную кислоту, с наступлением сумерек раскладывая отравленную приманку под эвкалиптами в плошках. А наутро, спозаранку, пока динго на охоту не вышли, подбирали издохших зверей и свежевали, белесое мясо оставляя на прокорм собакам и муравьям. Детенышей вырывали из выводковых сумок, совсем маленьких отдавали псам, тех, что побольше, способных выжить самостоятельно, отпускали, в надежде на пополнение будущей добычи. Женщин на эту охоту старались не брать: слишком уж крики раненых животных напоминали плач младенцев.
Славу лучшего из охотников снискал Гарри Брекер, сын Фреда Брекера, переселенца из Мекленбурга, который в 1829 году прибыл в Квинсленд на «Диадеме», привезя с собой три сотни чистопородных мериносовых овец из отборного силезского стада принца Эстерхази. По сведениям Дж. Мак-Кинна, Харри был вторым белым младенцем, родившимся в Дарлинг Доунс, и, поскольку он уже с младых ногтей выказал себя непримиримым врагом и грозой всех сумчатых. Группа джентльменов осенью 1877 года соблаговолила преподнести ему в подарок приличное охотничье ружье, казнозарядную двустволку фирмы «У.К.Скотт и сын, Бирмингем». Это ружье с наружными курками «с отбоем», которые после выстрела встают на предохранительный взвод. Между курками находится небольшой рычаг запирания, который при легком нажатии большим пальцем приводит в действие узел запирания блока стволов. Все это повышало скорострельность, а поскольку канал ствола выполнен с сужением в дульной части, то есть диаметр канала в дуле меньше, чем в казенной части, дальнобойность и точность стрельбы была лучше, чем у обычных ружей. Дорогой подарок позволял надеяться, что мистер Брекер отныне преумножит свои усилия и успехи по расчистке задворков человеческой цивилизации от всякой сумчатой нечисти, не давая оной ни пощады, ни спуску.
