Если у Вас, милостивый государь, есть и в других городах такие знакомые, которые по своим убеждениям могли бы охотно содействовать распространению и успеху писаревской подписки, то не откажите сообщить их адреса, — я немедленно вышлю печатные бланки.
Примите уверение в моем к Вам почтении. Ф. Павленков.
Р.S. Я был бы Вам крайне благодарен, если бы Вы уведомили меня о получении моего настоящего письма, мой адрес обозначен на бланке».
3 сентября 1868 года при выходе из литографии Штремера с размноженными в нескольких десятках текстами этих писем Павленкова арестовали и отправили сначала в Спасскую часть, а потом, 26 сентября, он оказывается в Петропавловской крепости. Формальным основанием для ареста Павленкова послужило то, что он, не получив надлежащего разрешения, открыл подписку на памятник Д. И. Писареву и на учреждение стипендии его имени. При аресте в доме и в книжном магазине Павленкова были произведены обыски. Власти изъяли написанный им и не опубликованный по цензурным обстоятельствам некролог, предисловие к «Сочинениям Д. И. Писарева», переписку с Д. И. Писаревым.
Среди бумаг, изъятых у Павленкова 3 сентября 1868 года, была также копия речи Д. К. Гирса, произнесенной на могиле Д. И. Писарева. 18 сентября 1868 года, когда разбиравшая его дело комиссия потребовала от Павленкова объяснений, что собой представлял данный документ, он собственноручно написал на нем следующее: «Речь эту, по моей просьбе, воспроизвел (написал) Д. К. Гирc, который говорил ее без приготовления, устно, а потому, быть может, здесь некоторые места не совершенно сходны с его словами. Несмотря на мягкость ее, очень может быть, что на могиле она вышла еще мягче. Считаю долгом это заявить по требованию комиссии. Ф. Павленков».
Ввиду обнаруженного в речи Д. К. Гирса отрицания «бессмертия души и догматов православного вероисповедания» он был привлечен к ответственности. В результате Д. К. Гире был отправлен в ссылку в Вологду.
Если Дмитрию Константиновичу Гирсу могло быть поставлено в вину несколько прочувствованных слов, сказанных на могиле Д. И. Писарева, то выселение 5 октября 1868 года из Петербурга в деревню к родителям Веры Ивановны Писаревой трудно было чем-либо объяснить, кроме того, что она была его сестрой.
Для Флорентия Федоровича это было полной неожиданностью и вместе с тем серьезным ударом. То, что он сам подвергался бесконечным допросам комиссии, было в порядке вещей. Но в чем крылась причина высылки Веры Ивановны?
Мучил Флорентия Федоровича и еще один вопрос. В их взаимоотношениях с Верой Ивановной все шло к тому, что они должны были соединить свои судьбы узами брака. Но на нее угнетающе подействовала смерть Дмитрия Ивановича. А после похорон все попытки Флорентия Федоровича пробиться к ее сердцу завершались крахом. Оно словно застыло.
— Я обязана посвятить себя маменьке. Без Мити и меня мама не переживет, — был непременно ее ответ. — Оставим это, милый Флор. Знать, не судьба быть нам вместе.
Флорентий Федорович ее не понимал.
А комиссия работала. Уже по характеру задаваемых вопросов он был уверен, что об издательской работе в Петербурге не может быть и речи. Задержка с его высылкой происходит оттого, что власти ждут повторного слушания дела по второй части «Сочинений Д. И. Писарева» в Правительствующем сенате. Если Сенат его осудит, то ссылка будет законной, а место и срок — об этом уже позаботятся те, кому следует…
А пока приходилось давать показания… Иногда — весьма странные. Странность эта, правда, рассеивается, если глубже вдуматься, попытаться представить ход мысли у ищущих крамолу. Вот в одном из отобранных при обыске писем промелькнуло слово «иезуитизм». Что за этим стоит? Не организация ли? И 24 сентября 1868 года Флорентий Федорович вынужден был писать целый трактат на эту тему, который проливает свет и на эрудицию его создателя, и на мастерство популярного изложения весьма сложной проблемы.
«На обиходном разговорном языке есть много слов, понимаемых или слишком превратно или крайне односторонне. К числу таких следует отнести эгоизм, иезуитизм и др. Большинство считает эгоизм только одним узким себялюбием, тогда как это лишь темная сторона, одна только его сторона. Все уголовные теории Бентама построены на принципе эгоизма; но разве тот эгоизм, который составляет краеугольный камень его философского мировоззрения, разве этот эгоизм есть узкое себялюбие, улиткой своей раковины? Совсем нет!!! Это — тот эгоизм, который может заставить нас бросаться в реку спасать утопающего; это — тот эгоизм, который заставил Конрада Валленнрода пожертвовать своей жизнью; одним словом, это — чувство, сродное всем благородным возвышенным душам. Таким (может быть, по мысли комиссии, неуместным) отступлением я лишь желал показать, как различно понимаются иногда различными лицами одни и те же слова и выражения. Эгоизм на языке Ивана и автора “Мыслящего пролетариата” (Д. И. Писарева. — В. Д.) — два противоположные полюса. Что я сказал об эгоизме, то должен повторить и относительно иезуитизма. В понимании его еще более сбивчивости и односторонности, чем в понимании эгоизма. Многие просто считают слово синонимом подлости, предательства, лицемерия и обмана. Но такое понимание может только свидетельствовать о близорукости лица, высказывающего его. Иезуиты когда-то владели всем образованным миром. Тогда в Европе не происходило, можно сказать, ни одного собрания, в котором они — тайно или явно — не принимали бы самого деятельного участия. Владычество их над умами было баснословное. Но можно ли себе представить, можно ли хотя на одну минуту допустить, чтоб орудием подлости и лицемерства, обмана и предательства можно было бы покорять народы? Никогда! Против этого возмущается вся их общественная совесть. Мир всегда был в своей массе слишком честен, чтоб его можно было обворожить такими презренными качествами, как лицемерие. Но в каких же качествах иезуитизма следует искать объяснение их обаяния, силы и могущества? Без сомнения, в тех, которые возведены ими в теории, без которых даже нельзя себе представить иезуита. Эти качества следующие. Иезуит считал необходимым для себя прочное образование, он работал над своим характером, закалял свою волю, он любил до безумия свою идею, боготворил ее, убеждения свои он отстаивал твердо, не отказывался от них никогда, он работал день и ночь, больной и здоровый, на свободе и в неволе, среди шума многолюдных городов и в тишине монастырской кельи, он никогда не был праздным и считал праздность матерью пороков и заблуждений и потому подчинял свое сердце контролю разума и не останавливался на препятствиях: если одно средство ему не удавалось, он обращался к другому, к третьему, и к двадцатому… одним словом, он был рабом идеи. И только тогда погиб, когда из раба превратился в фанатика. Пока они держались доктрины — “цель оправдывает средства”3. До тех пор дело шло успешно, но когда они сказали, что “цель оправдывают всякие средства”, — тогда они погибли. Но господство этой последней доктрины было только концом их господства, а не всей их историей, тогда как многие этот последний момент принимали за все выражение иезуитизма. Печальное заблуждение.
