Женщина, приезжавшая к С. А. Герасимову, кажется, была старше его, и мы ее не жаловали, хотя никогда и не давали это понять…
Сергей Аполлинарьевич сыграл огромную роль в моей творческой судьбе. Украинская театральная школа, которую я получила в киевском институте, — хорошая школа, она для меня была преддверием щепкинской школы — ее я прошла в Малом театре. Но настоящее, глубокое, кинематографическое проникновение в образ дал мне Герасимов. Он научил меня самому главному. Научил самостоятельно ставить перед собой задачу — не ту, которую сформулировал режиссер, а собственное ее понимание. Он научил меня проникать в образ, прикасаться к его сердцевине. Это важно, так как это был еще один «институт» высочайшего уровня, где «уроки» велись скрупулезно, тщательно, с максимальным использованием сил, возможностей, таланта актера.
Сейчас у меня уже у самой есть ученики, и я стараюсь преподать им уроки школы Герасимова.
Съемки двух серий близились к завершению, и меня обуревали самые разные чувства. Я боялась, что вот однажды все закончится — и мне не надо будет с утра бежать на съемки. Словно бы образуется пустота… И радовалась, что уже виден финал…
М. А. Шолохов приехал на просмотр уже готовых первых двух серий. Он был не только первым, но и главным зрителем, и от того, что он скажет, зависело все наше будущее — фильма и тех, кто его создавал. Это случилось осенью 1957 года, то ли в октябре, то ли в ноябре. Напомню, что съемки мы начали осенью 1956-го, то есть позади был год напряженнейшей работы.
Мы с нетерпением ждали Михаила Александровича. Он пришел в маленький просмотровый зал Киностудии имени Горького. Конечно, не все, кто желал, в него попали. Михаила Александровича встретили внешне без особых эмоций, но радушно. Он занял место в ряду третьем или втором. Возле него поставили напольную пепельницу, потому что Михаил Александрович много курил. Это было исключение из правил, в зале не разрешалось курить, я удивилась, но посчитала вполне естественным. Такие мелочи запоминаются…
Мы сидели тихо, как мыши: исполнители основных ролей, режиссер, оператор Владимир Рапопорт, директор картины Яков Иванович Светозаров…
Шолохову показали подряд первую и вторую серии. Он долго не поворачивался к нам. Уже свет зажгли, а он сидел — «шапка» окурков накрыла напольную пепельницу. Потом повернулся — лицо у него было… ну, наплакался человек. И хрипловато сказал:
— Ваш фильм идет в дышловой упряжке с моим романом.
Мне очень хотелось тогда подойти к Михаилу Александровичу и сказать ему примерно следующее:
— Дорогой Михаил Александрович, помните наш разговор об Аксинье? А я ведь не поверила тогда вам. Аксинью вы не придумали — она была и есть. Так придумать невозможно. И вы ее любили…
Не подошла я к Шолохову, не решилась.
Когда сдавали третью серию (это было еще через восемь месяцев), Шолохов тоже смотрел ее первым и снова похвалил. Но я при этом не присутствовала, поэтому не знаю, что сказал Михаил Александрович, но он признал наш фильм. Только после того, как Шолохов его посмотрел, «Тихий Дон» пустили в прокат.
Я переживала, что во второй серии так мало эпизодов с Аксиньей и так много войны. Но думаю, что С. А. Герасимов был прав, иначе не было бы эпопеи, а получился бы рассказ о семейных неприятностях и радостях.
Первыми массовыми зрителями фильма стали казаки Вешенской. Фильм привезли в родную станицу М. А. Шолохова. Слух об этом быстро разошелся по Дону. Петр Глебов рассказывал мне, что казаки ехали, «прибегали» верхом, плыли на лодках в Вешенскую, чтобы посмотреть фильм. Его крутили непрерывно трое суток подряд в маленьком клубе рядом с домом М. А. Шолохова. Михаил Александрович был на каждом сеансе. Я не смогла приехать в Вешенскую — болела. В утешение Михаил Александрович подарил мне пуховую шаль.
Казаки фильм приняли. Чуть позже я получила письмо за подписями тридцати старейшин Дона («господ стариков», если говорить языком шолоховского романа) с просьбой-предложением сменить фамилию «Быстрицкая» на «Донская». Много позже П. Глебову командование Войска Донского присвоило звание почетного генерал-майора казачьего войска с правом ношения формы и оружия.
Было и еще одно письмо: казаки нашли остатки куреня Мелеховых и приглашали приехать и посмотреть их. Значит — все правда?
Долгое эхо любви
Я тогда еще не знала, что отныне на всю оставшуюся жизнь буду в глазах множества людей Аксиньей. Таково было обаяние образа замечательной казачки, созданного талантом Михаила Александровича Шолохова.
Мне кажется, что в нашей литературе книги, подобной «Тихому Дону», просто нет. Это ярчайшее произведение, и сегодня никто не оспаривает, что Шолохов — гениальный писатель, написавший в раннем возрасте такую великую книгу. Я, кстати, всегда была уверена, что именно Михаил Александрович — автор «Тихого Дона». Впечатления от личного знакомства подтверждали это. Я понимала, что такой человек не может лгать. Нет!
Михаил Александрович был очень интересным человеком. Он мало говорил, но слова его звучали весомо, убедительно.
А потом, спустя много лет, у меня с ним была очень тяжелая встреча. Я снималась в Ленинграде, в фильме «Все остается людям», и узнала, что идет симпозиум писателей, на который приехал Шолохов. Выяснила, что Михаил Александрович остановился в гостинице «Астория». Я жила в другой гостинице и позвонила ему. Он пригласил:
— Ксюша, приезжай.
Он меня после фильма называл Ксюшей. Приехала… В «Астории» у него был номер из трех комнат — анфиладой. Все двери открыты, стояли столы со вчерашним угощением, и вчерашние гости еще толпились… Было много случайных людей, жуткий запах перегара… Шолохов со страшным лицом — глаза почти закрыты веками, нависшие надбровья, лицо опухшее. Я со свойственной мне комсомольской резкостью — ах, черт бы меня побрал! — воскликнула:
— Михаил Александрович, как вы так можете, что вы делаете с писателем Шолоховым?
Я не сдерживалась, ибо на моих глазах происходило что-то вроде растянутого во времени самоубийства.
— Замолчи! — глухо ответил он. — Ты думаешь, я не знаю, что выше «Тихого Дона» я ничего не написал?
Он так и сказал — не «лучше», а «выше»…
Из этой фразы (конечно, это была откровенность под влиянием выпитого) я поняла, что он страдал всю жизнь, и его достоинство ущемлялось разборками: «он» не «он» и тому подобными. Горевал, как любой человек горевал бы на его месте! Вот это я запомнила. Больше мне не пришлось с ним никогда общаться, но по-человечески, так я думаю, он и горевал, и выпивал потому, что больно ему было.
Ну, а остальное, в частности то, что он с Н. С. Хрущевым был в родстве, — это все разговоры, досужие вымыслы. Так и про меня говорили, что я замужем за генералом… Но если по поводу сплетен вокруг себя я могу лишь улыбаться, то за Михаила Александровича мне было очень обидно — человек огромного таланта сгорал на глазах у всех. Такие вот дела…
