Бей в барабан и не бойся беды И маркитанку целуй сильней…
Ю. Н. Тынянова я видел и слышал в черном Зубовском особняке на Исаакиевской площади (2), в «Опоязе», куда я ходил слушать доклады по литературе… Конечно, для меня Ю. Тынянов оставался и в редакции «Ленинграда», как и в Зубовском особняке, — percona grata. А Шварц был с ним на дружеской ноге. Я слышал, как Евгений Львович говорил Юрию Николаевичу со всегдашней ясной улыбкой, что следует называть не «Тынянов», а «Вынянов».
Как-то вечером Евгений Львович сказал в моем присутствии Михаилу Леонидовичу:
— Миша, у нас к следующему номеру нет рассказа. Может, — вдруг обернулся он ко мне, — вы напишете, Ракович? (Так на югославский манер называл меня Евгений Львович.)
Как технический секретарь, я знал, что рассказ должен быть сдан в набор не позже завтрашнего вечера, и потому принял предложение Шварца за шутку.
— Леонтий Осипович, а может быть, вы и в самом деле дадите рассказ? — вполне серьезно обратился ко мне Слонимский.
В моем «портфеле» лежало всего лишь две вещи — рассказы «Сивопляс» и «Конь». К сказовому «Сивоплясу» я как-то охладел, он не был пока нигде пристроен, а «Коня» взяли в альманах Госиздата «Ковш».
— А что, если попробовать? — мелькнула в голове шальная мысль.
Дело в том, что я уже в течение довольно длительного времени вынашивал сюжет рассказа. Оставалось только сесть и написать.
— У меня сюжет готов… Я, пожалуй, смог бы… — ответил я.
— Ну, вот и хорошо! Поезжайте домой и пишите, — сказал Михаил Леонидович.
— Смотрите, Ракович, чтоб завтра рассказ был! — притворно сердито прорычал Шварц.
Я схватил с вешалки пальто и кепку и выбежал из редакции…
Вечером я положил на редакторский стол четко написанные от руки странички нового, третьего по счету, рассказа. Михаил Леонидович прочел «Месть» и написал в левом верхнем углу сакраментальное: «В набор».
Рассказ «Месть» (он оказался моим первым напечатанным рассказом) появился в декабрьском номере «Ленинграда» за 1924 год.
Евгений Львович был на редкость отзывчивым человеком и верным товарищем. Случилось так, что накануне нового, 1925 года я оказался совсем без денег. Нельзя сказать, чтобы и Шварц жил с семьей в роскошестве (я бывал у него на квартире в дворовом флигеле дома № 74 по Невскому). Но когда 30 декабря Евгений Львович получил в редакции три червонца, он по-братски разделил со мной полученный гонорар.
Шварц продолжал учить меня полиграфическому уму-разуму. Мы много времени проводили в наборной, в типографии. Сидя в ожидании, пока нам «тиснут» очередную полосу журнала, Евгений Львович тут же на «реале» (3), сочинял свои прелестные сказки — «Петрушку», «Вороненка» и «Балалайку», которую он писал стилем раешника: «Балалайка-то я, балалайка, а сколько мне годов, угадай-ка!..»
Писал Шварц и разные шуточные стихи. «Серапионы» каждый год первого февраля праздновали свою годовщину. К 1 февраля 1925 года Евгений Львович готовил коллективный портрет «Серапионов» в стихах. Он писал тут же, в типографии. Мне запомнились строчки о Зощенко:
Под звон кавалерийских сабель От Зощенки родился Бабель…
(Конечно, правильнее было бы сказать наоборот!)
Завершалась эта стихотворная летопись так:
Вся семья Сарапионова Ныне служит у Ионова…
(Ионов был директором Госиздата. В госиздатовских отделах служили Федин и Груздев).
Шварц, улыбаясь, писал, а я стоял рядом и читал из-за его плеча написанное. Я не выдержал и по старой привычке стихотворца прибавил к двум предыдущим строчкам следующие:
И от малого до старого Уважают Г. Сафарова,
намекая на то, что Н. Никитин, К. Федин, М. Слонимский — работали в «Ленинградской правде», которую редактировал Г. Сафаров.
Евгению Львовичу понравилось, он включил мои строчки в свой текст…
…Коктебель издавна был любимым пристанищем людей искусства вообще и литературы в особенности…
Любопытно одно: к Коктебелю никогда не существовало равнодушного отношения. Он или покорит вас с первого взгляда всерьез и надолго, или не придется по душе навсегда.
Одним чужда и непонятна эта выжженная солнцем, библейски-пустынная, лишенная зелени, киммерийская земля. В Коктебеле нет парадной пышности, «красивости» южного берега. В Коктебеле нет ничего, кроме чебреца и полыни.
Травою жестокою, пахучей и седой, Порос бесплодный скат извилистой долины. Белеет молочай. Пласты размытой глины Искрятся грифелем и сланцем и слюдой. По стенам шифера, источенным водой, Побеги каперсов, иссохший ствол маслины… —
писал о Коктебеле М. Волошин.
…Первый заезд в Коктебель ленинградцы совершили в августе 1932 года. Я попал туда в сентябре. Вместе со мной отдыхали: М. Зощенко, Е. Шварц, В. Шишков, А. Прокофьев, Н. Браун, М. Комиссарова, Н. Бутова, К. Меркульева, Л. Савин, П. Сажин, Е. Рысс, Н. Еселев и профессора В. Жирмунский, А. Смирнов и А. Франковский.
Увидев впервые после тихих белорусских березняков необъятное море, я как-то потерялся…
Зощенко приехал позже всех нас. В день его приезда нам впервые дали на обед по кусочку курицы. До этого в нашем меню о курице не было и речи. В тридцатые годы питание в Домах отдыха вообще было не слишком разнообразное и обильное. Когда кто-то отправлялся после завтрака в далекую прогулку — в Старый Крым или Козы, то не забывал сказать соседям:
— За обедом съешьте мою котлету и компот!
Увидев такое неожиданное «второе», Женя Шварц просиял. Потирая привычным жестом руки, он, как бы досадуя, вопросительно сказал:
— Опять курица? Все курица да курица!
И озорно оглядел нас.
Зощенко смотрел на улыбающихся товарищей, еще не понимая всей соли шварцевской шутки.
Главным занятием в Коктебеле было лежание на пляже с утра и до вечера с перерывами на еду.
В нашем коктебельском «гимне» так и пелось:
А там на пляже, Голей гола, Чернее сажи Лежат тела, Забыв про зиму И тьму забот, Там греют спину, Потом живот…
На пляже или загорали до умопомрачения, или занимались собиранием красивых камешков, которыми так богат коктебельский берег…
