Как бы там ни было, но именно поддержка Евгения вытащила его из странного состояния равнодушия к жизни и заставила задуматься над тем, как помочь людям в трудную минуту. Эти раздумья навели на мысль, что должен он стать врачом – кардиологом или хирургом, поскольку именно во враче в первую очередь нуждался его отец, как нуждаются и другие люди.
После школы поступил в медицинское училище. Одноклассники поступали в институты, а Генка мудро рассудил: туда с троечным аттестатом вряд ли возьмут, на первом же экзамене срежут, в училище медицинском недобор, там парня с руками отхватят. И, действительно, отхватили: зачислили в группу 31-ю, то есть в первую группу третьего курса. На первый курс зачисляли ребят, поступавших после восьмилетки. Может, и Генке так следовало поступить, да мать настояла. «Учись, – сказала, – сынок, в школе. Учителя тебя знают, помогут на ноги встать». Не хотелось тогда себя утруждать сбором документов и вступительными экзаменами, потому и остался в школе, еще два года лоботрясничал.
Хотя, нет: была другая, основательная причина. Тяжело переживались им первые безотцовские годы. У других, может, и отец – не отец, а у Генки – мужик что надо. И на лыжах с сыном, и в поход с его одноклассниками, и даже ругал его по особенному: сомкнет брови, метнет «молнию» из глаз и скажет: «Ты нашу фамилию, сын, не позорь. Она до тебя громко звучала». Она и при Генке громко звучала: на каждом родительском собрании ее называли. Мать из школы придет, ругает без умолку, а отец молчит, головой качает, и качание его головы для Генки самым большим наказанием было. Лучше бы побил. Впрочем, иногда отец и за ремень брался, но больше для острастки. После отцовской смерти почва ушла из-под ног, не знал и не понимал Генка, зачем живет.
Время, говорят, лечит. Постепенно вернулся к нормальной жизни, только изменился, стал молчаливым и основательным, на отца похожим. Люди говорили: «Повзрослел». Наверное, взросление добавило Генке мозги, и выбрал он, по его разумению, правильный путь.
В начале нового учебного года познакомился с Алексеем, да дружбы у них не получилось. Пришел невесть кто, заявил, что брат, и теперь все его любить должны. Генка не так прост, как Люда. Та ему плешь проела, убеждая, что следует считаться с чувствами отца. Он и считался, только ведь отец сам их не познакомил, значит, не хотел.
– А может, хотел и не успел? – убеждала сестра.
– Значит, не судьба нам с ним знаться, – отрезал Генка.
– Как ты так можешь, бревно ты бесчувственное? Человек приехал, беспокоится, переживает, а ты на него злишься.
– Что ему переживать? – не соглашался Генка. – У него, между прочим, еще отец есть и, как я понимаю, живой.
– Ох, и жестокий ты, братец, – обиделась сестра и прекратила разговор.
Договорились о сводном брате ничего не говорить матери, будто нет его вовсе. Люда с ним тайно встречалась, переписывалась. Сообщала Генке, что Леша институт окончил, в армии отслужил, женился. «Замечательно», – реагировал на жизненные успехи брата Генка, и никаких эмоций не проявлял.
К концу третьего курса Генка устроился медбратом на станцию «скорой помощи». Работал ночами и в выходные дни, а мать волновалась.
– Смотри, сынок, сорвешься, не кончишь училище, – не раз выговаривала ему.
– Не боись, мам, мне «скорая» помогает: практика большая, – ответствовал сын. – И преподы меня понимают.
– Они не тебя, они меня понимают, – нервничала мать. – Завалишь экзамены и вылетишь.
– Не вылечу, – убеждал Генка, уверенный, что экзамены сдаст: ведь в училище не сволочи работают, видят же, как тяжело приходится его матери, и его уважают за самостоятельность.
Взрослеешь на «скорой» быстро, вырабатывая в себе ответственность за жизнь человеческую. Да и смерть нередко наяву видишь. Не все это выдерживали. Пожалуй, из его группы никто не работал столь основательно, многие сокурсники ограничились учебной практикой и летней подработкой. А Генку жизнь заставила, и он об этом не жалел.
Окружали его на «скорой» врачи, медсестры и фельдшеры, имевшие большой опыт работы, знавшие тяготы жизни не понаслышке. Все они – люди взрослые, относились к Генке как к равному коллеге, что ему, конечно, льстило. С некоторыми у него установились дружеские отношения, которые ему самому доказывали, что он тоже – взрослый человек. Хотя взрослость приобретается не только отношениями, но и делами серьезными.
Были у него такие дела, поскольку редко выдавались спокойные дежурства. Вместе с врачом Виктором Сергеевичем и медсестрой Анютой ездил на вызовы. Учился накладывать шины, измерять артериальное давление, делать уколы и внутривенное переливание. Собственно, фельдшерскую азбуку он познавал в училище, а на «скорой» закреплял. Преподаватели ставили его, быстро постигавшего азы медицины, другим в пример, и их похвала, заслуженная тяжелым и радостным трудом, дорогого стоила.
Медсестра Анюта – женщина лет на восемь его старше – относилась к нему по-матерински, или как к младшему брату. Удивительно: забота матери и сестры вызывала в нем протест, поскольку он страстно желал им доказать, что уже стал взрослым человеком. А вот участие Анюты успокаивало, рождало уверенность, что он не одинок: есть в мире женщина, которая о нем беспокоится. Иной раз искоса на нее поглядывал, недовольно бурча какие-то слова, на самом же деле рассматривал и изучал эту женщину: вроде рядом, на равных, а вроде из другого мира. Иной же раз летел к ней его открытый взгляд, и тогда он хватал Анюту за руки и кружился с ней, как в детстве кружатся парой мальчишка и девчонка, проявляя в этом круженье предчувствие будущих прекрасных отношений.
«Ты что, Генка? Кровь молодая бурлит?» – смеялась Анюта, делая вид, что недовольна детскими шалостями медбрата, однако радуясь тому, что еще молода и может бездумно отдаться кружению с милым мальчишкой, не чувствуя при этом разницы возраста. Кто знает, может, это первая юношеская любовь? У каждого она своя, у него – такая.
Жарким майским днем в «скорую» позвонили и сообщили, что в карьере завалило двух десятилетних пацанов, строивших там пещеру из песка. Пока родители хватились да нашли, прошло более часа.
Когда машина «скорой помощи» подъехала, ребят уже откопали, и сразу Виктор Сергеевич и Генка стали делать искусственное дыхание. Анюта готовила инъекции и одновременно пыталась успокоить родителей мальчишек-бедолаг.
Вокруг собрались люди, бурно обсуждавшие событие. Слышалось уверенное: «откачают» – «да нет», «спасут» – «вряд ли», «ты, браток, постарайся» – «дуй сильнее».
Генка со всей силой жал руками в области сердца доверенного ему парня, а потом вдыхал в его безжизненный рот весь воздух, набранный в легкие: шесть нажимов, два выдоха, опять шесть и два… Минут через пять почувствовал страшную усталость. На мгновение приостановился, увидел глаза стоявшей напротив него оцепеневшей женщины, наверное, матери, увидел мальчика, лежащего на песке – вихрастого, угловатого, на него в детстве похожего. Такая злость разобрала – на себя, на пацана этого глупого, на женщину, не доглядевшую за сыном, на то, что попал на этот вызов. Секунда злости вдохнула в него силу. «Нет, не умрешь, – думал он, продолжая массаж сердца, – задыши, задыши». И еще проносилось в голове беспаузное «Ешкин кот в бога душу мать не возьмешь меня хрен моржовый». Такое вот совершенно непонятное ругательство, где-то слышанное и сидевшее до поры до времени в глубине сознания, теперь придало злости и силы.
