– Я не знаю, как выразить это по-другому.
Мэрилин допивает шампанское и с облегчением, словно отпуская долго сдерживаемый вдох, отводит глаза. За окном официант осторожно подкрадывается к псу с миской и стучит по краешку, привлекая его внимание. Склонив голову, пес смотрит на официанта и неспешно убегает. Она думает о том, что вот природный газ не имеет никакого запаха и что газовые компании в качестве меры предосторожности добавляют в него серу. Для общей безопасности.
Артур отталкивает тарелку.
– И что дальше? – спрашивает он. – Мне еще нужно многое переписать. Буду работать всю ночь. Опять.
На следующее утро Мэрилин жалуется на слабость и общее недомогание. Звонки туда, звонки оттуда. Артур и Хьюстон. Хьюстон и продюсеры. Продюсеры и ее врачи. Она в переговорах не участвует. И ничего в происходящем не понимает. О ней говорят, ее обсуждают так, словно речь идет о ком-то другом.
Мэрилин отвозят, наконец, в аэропорт. Жара бьет рекорды, и ее ведут к самолету закутанной во влажную простыню. В Лос-Анджелесе больную доставляют в Уэстсайдский госпиталь Лос-Анджелеса. Мысли кружатся в голове туманом, невнятные, агрессивные, словно строчки из сценария. Она слышит, как члены съемочной группы винят ее за задержку и говорят, что скорее ожидали подвоха от Монти. Такие мысли еще больше ее угнетают. Она лишь надеется, что Гейбл не изменил свое мнение о ней в худшую сторону. Вот это было бы непоправимо. Еще до прибытия в Лос-Анджелес доктор Хайман Энглберт сообщает, что для поправки здоровья ей, по-видимому, придется задержаться по меньшей мере дней на десять. Он уже пришел к выводу о ее физическом и эмоциональном истощении. Это не означает, утверждает доктор Энглберт, что съемки должны быть приостановлены, но в течение означенного периода Мэрилин, скорее всего, будет недоступна. Она уже слышит, что говорят собравшиеся в «Mapes» продюсеры и члены съемочной группы: отказаться от нее и потребовать, чтобы Хьюстон отправил Артура переработать сценарий для продолжения съемок в ее отсутствие.
Уже в палате, переодевшись в больничную сорочку и халат, Мэрилин смотрит в зеркало – выглядит она ужасно. То, что гложет ее изнутри, теперь проступило на лице. Это не уродство, как она предполагала вначале. Это упадок сил. Как будто мышцы одрябли, и кости бессильно провисли. Полный коллапс.
Середина сентября 1960-го: съемочная площадка «Неприкаянных», озеро Пирамид, Невада
Издалека все выглядит почти игрушечным. Поезд катит по рельсам, прокладывая через пустыню прямую линию. Кажется, он и не движется вовсе. Над трубой поднимается почти идеальный клуб дыма, который не рассеивается, а висит, сохраняя форму, над мчащимся локомотивом. Ты смотришь через равнину на съемочную площадку, которую устраивают вдалеке. Ты видишь ассистентов, разговаривающих с Хьюстоном, который даже не поднимает голову. Видишь гримеров за работой и склонившуюся над Эвелин Агнессу, видишь осветителя, направляющего свет на платье Эвелин.
Солнце только-только взошло. От грима отказались – он все равно растекается почти сразу после нанесения. Теперь они просто ждут. Ничего особенного, всего лишь песчинки на лике невадской пустыни, но ты знаешь выражения на каждом из лиц. Они как будто смотрят на тебя.
Ты едешь к ним. Так им сказали. Водителю наказали передать им, что ты едешь. Что ты просто хотела немного передохнуть. Что ты готова пройти до конца, даже если придется идти днем и ночью. Ты знаешь, что скажет Хьюстон: «В этой гребаной пустыне?» – а какой-нибудь умник добавит: «Да она себя Моисеем возомнила!» Гейбл просто покачает головой, а Монти закроет глаза, благодаря Бога за паузу – только бы похмелье прошло…
И твой муж будет стоять, скрестив на груди руки и глядя себе под ноги. Будет слизывать пот с губ и подталкивать вверх, на переносицу, очки, придерживая их, чтобы не соскользнули. Будет думать о таблетках, но не станет говорить о них, потому что, при всей своей серьезности и всем своем интеллекте, на самом деле он ничего не понимает. Для чего они нужны? Чтобы легче засыпать? Легче просыпаться? Но больше всего он боится, что ты вообще не приедешь. Потому что «Неприкаянных» он создал для тебя. Он рискнул своей карьерой драматурга ради того, чтобы тебя увидели такой, какая ты есть. Он придумал сюжет, придумал персонажей, каждый из которых ведет внутреннюю войну, и сделал их символами современного мира. Он знает, как все должно пойти, и каждый день переписывает какие-то реплики. Он работает по ночам. Спорит с Хьюстоном, добиваясь правильной передачи именно его видения истории. Он хочет, чтобы тебя воспринимали всерьез, и этого же хочешь ты сама, но каждый день и каждую ночь вы спорите по одному и тому же поводу – почему никто не ценит тебя по-настоящему. Он убеждает тебя в обратном, говорит и делает вид, что поддерживает тебя, но ты же знаешь, что он думает на самом деле. Вернувшись однажды в отель, когда Артура там не было, ты увидела на столе, рядом с бумагами, блокнот и, зная, что поступаешь нехорошо и неправильно, раскрыла его. Обнаружив, что это дневник, стала читать, переворачивая страницу за страницей, щурясь, как если бы смотрела на дорожную аварию. Большая часть записей касалась съемок, изменений в сценарии и раздраженных замечаний по этому поводу, но рядом почти с каждой из недавних записей стояло твое имя. Ты читала и перечитывала касающиеся тебя абзацы, в особенности тот, где он написал о том, как легко ты смущаешь его, когда пытаешься говорить на какие-то интеллектуальные темы. Ты хотела вырвать страницу и разорвать ее на сотню кусочков, но поняла, что именно такой реакции он и ожидал бы от тебя, а потому закрыла блокнот, вернула на место и пообещала себе не забывать, как чувствовала себя, когда читала это. Запись в дневнике значила куда больше, чем любое заявление о поддержке.
Поезд все ближе, хотя и остается маленьким, и земля под ногами начинает дрожать. От поезда пахнет горящим углем. На деревянных шпалах старый бензиновый запах. Ты жалеешь, что у тебя нет монетки – положить на рельс. Выбрать нужный момент, положить пенни и быстренько убрать руку, а потом стоять и смотреть, как она дрожит, как пытается удержаться, как потом на нее накатывают, расплющивая, колеса, и Линкольн растягивается, а пенни превращается из чего-то стоящего в нечто диковинное…
Тебе уже нужно быть там, как ты и обещала с самого начала. Но ты чувствуешь себя песчинкой в пустыне. Само место не напугало тебя так сильно, как они опасались. Странно, но ты даже испытала что-то вроде гордости из-за того, что твоим фоном станет не блеск огней, не деньги, власть или секс, а пустыня. Тебя это бодрит.
Муж, кажется, замечает тебя. Говорит что-то Хьюстону, потом поднимает руки, как потерпевший кораблекрушение, и машет, привлекая твое внимание. Может быть, если ты будешь стоять неподвижно, не отводя глаз, не шевеля рукой, то он подумает, что ты его не увидела. Он поворачивается к Хьюстону, и Хьюстон бьет каблуком о землю и сплевывает в поднятое им же облачко пыли. Твой муж снова машет и идет к тебе – впечатление такое, что он идет быстрее поезда. Ты стараешься держаться спокойно, смотришь мимо него, и он исчезает из поля зрения. Если ты не видишь его, то и он не видит тебя.
