Книга Возвращение в Афродисиас - Владимир Лорченков

Подписываю бумаги врачам «Скорой», на всякий случай слегка изменив подпись, и поскорее увожу группу из Хиераполиса. Звоню в офис, затаив дыхание. Жду увольнения. Напрасно! Новость о том, что почти две трети группы утеряно — в самом прямом смысле — вызывает лишь взрыв энтузиазма. Какая экономия на трансфере! Предлагают мне написать докладную записку по возвращении. Изложить идеи. Нельзя ли поступать так всякий раз? Само собой, стоит прикинуть и экономию в процентах. Как насчет сопровождения каждой группы? Не мог бы я выслать данные в таблице «Эксель»? Вообще, я идеальный сопровождающий. Люди просто тают, как в тумане. Ни жалоб, ни забот. Ну, так держать! А они едут пить чай. Время обеденного чая! Ошарашенный, отключаю связь. Возвращаюсь в автобус. Люди сидят, порыгивая. Обедали в придорожном ресторане со связками перца. Понимаю, что нужно поддержать дух. Сейчас или никогда. Делаю объявление. Оставшуюся половину дня мы проводим на яхте, в море, отплываем из Бодрума. За счет фирмы! Ловим рыбу, празднуем, отдыхаем! Треплю по плечу вдову из Крыма, накачанную медицинской дурью до одури. Велю ей даже не думать о морге. Муж бы хотел видеть ее в море! Толкаю целую речь, украденную у киношных американских сержантов. Про «бодриться», «смысл жизни», и тому подобное дерьмо. Стряхиваю перышки с сидения Сергея. Вытаскиваю бутылку виски, пускаю по кругу. Группа веселеет. Тем более, когда нет соседа, можно вытянуть ноги на его сидение. Лишние два квадратных метра… Это решает все! Плюхаюсь рядом с Настей. Гляжу на нее. Она — на меня. Гладит по щеке. Слезы на глаза наворачиваются. Шепчу — я люблю вас, люблю, люблю, я так вас люблю. Прижимается губами к моим. Без языков. Так и застываем.

…Снова возвращаемся в Бодрум, будто привязаны к нему, как козел на колышке. Оставляем чемоданы в автобусе. Прогуливаемся по набережной. Вдоль причала выстроились лодки. На каждой — треугольник паруса, хотя позади тарахтит мотор. Брезгливо прохожу мимо таких. Мне нужно что‑то особенное! Торжественное! В конце концов, у нас своего рода похороны. Поминальный пир. Тризна! Договариваюсь о круизе с владельцем яхты, стилизованной под древнегреческое судно. На борту снуют гоплиты в пластиковых доспехах, бумажных шлемах, выкрашенных золотистой краской. Шипит жир рыбы, брошенной на решетку скупердяем‑евреем, которого пытают в средневековом английском замке. Чувствую себя Айвенго, тем более, что и дама тоже здесь. Плачет в широкие рукава платья ирландской феи. Утешает вдову. Обе ноют. Опасливо обхожу их стороной, оглядываю группу полем битвы. Осталось четверо, со мной и Настей, стало быть, шесть. Вот это убыль! Фильм «Сталинград» можно снимать по злоключениям нашей группы на этом райском побережье, Помогаю всем зайти на борт. Анастасия, слегка задев пышным бедром, проходит по узкой дошечке, придерживая за плечи вдову. Две. Жительница средней полосы России лет то ли сорока то ли шестидесяти, с блондинками можно попасть впросак в этом смысле. Три. Мужичонка примерно из той же области, воспетой то ли Пришвиным, то ли Куприным, а может, Буниным? Вечно путаю. В конце концов, это мог быть и Тургенев. Они постоянно пишут про усадьбы, охоту, деревенских ребятишек в ночном, горячей картошке в огне, конях на лугу, музыке пианино, или нет, пианино это уже Михалков. Что там еще? В общем, буколические прелести русской деревни. То самой, которая выколола глаза их коням, сожгла их жен, и вздернула сыновей. Впрочем, Бунин про это и писал, разве нет? Мужичонка стесняется, кивает, я с изумлением понимаю, что вижу его, по сути, впервые. До сих пор он сливался для меня с группой как муравей с полчищами сородичей. Четверо. Я — пятый. Пенсионерка из Читы — смертельно обидевшаяся на то, что я предположил, будто бы это в Сибири — шестая. Что такое?! Еще трое! Откуда? На борт поднимаются двое парней лет двадцати и девушка лет двадцати пяти. Неплохо выглядят, парни обнажены по пояс, на руках красивые татуировки. Разве эти были у нас в группе? Интересуюсь. Отвечают — ну, да. Два дня назад, во время экскурсии по Дидиму, я отбил их от группы, и загнал в наш автобус. Видимо, по ошибке. Заселил в отель, утром разбудил, повез на очередную экскурсию. В принципе, они не против. Да… А как звали их гида? Толстый такой, противный, со слащавой улыбочкой, вечно болтал про внешнюю политику США. Ну, знаете… Таких в Турции примерно половина от всех гидов. Что‑то более конкретное? Белые брюки, сзади висят, как будто наклал. Мустафа? Именно! Звали его Мустафа, теперь вспомнили. Дивлюсь диву. Спрашиваю, а как же они… Да какая разница? Тур у нас такой же, как у них. Разве что, у них назывался «Турецкое побережье», а у нас — «Побережье Турции». Сами они — молодые московские менеджеры звена чуть ниже среднего. Путешествуют полгода, полгода работают. Проще говоря, баклуши бьют. Ну, зачем же так? Они уже жили на Гоа, открыли для себя уникальные горные селения Мачу‑Пикчу, ну и все такое. Живут, короче, по заветам модного журнала «Афиша». Подумав, машу рукой, помогаю подняться на борт. Так даже веселее. Да и задница у новенькой что надо, убеждаюсь в этом сразу же: едва зайдя на судно, девка начинает с «искренней непосредственностью» — так они называют это в своих журналах для менеджеров звена ниже среднего, — раздеваться. Остается в бикини. У всей команды моментально возникает стояк. Члены рвут паруса, те сдуваются спущенными после дня рождения шариками. Что‑то колет в ребра. Опускаю голову. Ба! Да это же мой стояк. Команда завистливо сушит весла. Куда им до такого! Уродцы. Глядим, не отрываясь, на стройную фигуру, мускулистую спину, круглую задницу, ровные ноги. Она выглядит, как тренер по фитнесу. Так и есть! Она в свободное время подрабатывает уроками здорового образа жизни. Пресс на шаре. Приседания. Становая. Жим лежа. И все в таком духе. Порхает, небрежно треплет по плечу турка у руля, другому жмет руку другому — с каким удовольствием он пожал бы ей кое‑что еще, написано на его лице, и мы читаем безо всякого перевода, — случайно задевает меня плечом, садится на скамью, раскинув ноги. Это чтобы внутренняя поверхность бедра загорела! А знаю ли я — конечно, я уже, как павлин во время течки, болтаю без умолку о том, как героически тружусь в зале, напрягаю сдувшиеся слегка грудные мышцы, втягиваю живот, она видит во мне единомышленника, — как накачать эти мышцы? Мм‑м‑м. Бабища, без стеснения, раздвигает ноги и сдвигает их. Раздвигает. Сдвигает. Туда. Обратно. Замечаю, что непроизвольно двигаюсь туда‑сюда. Пока головой. Ну, хватит! Настя, зашипев, хватает меня под локоть, уволакивает в другой конец судна, охладиться. Сыпет лед на голову. Что это со мной такое? Да я и сам не понимаю. Эта чертова туристка. Да она нимфоманка клятая! Так и есть, цедит Настя, глядя с презрением на загорелую москвичку, которая, безо всяких сомнений, приехала в Москву из Мытищ года два назад. С удивлением узнаю о некоторых социальных предрассудках Анастасии. А разве она не… Она, если угодно мне знать, чеканит Анастасия, владеет огромной квартирой в Москве, оставленной отцом. Постойте‑ка. Но ведь вы что‑то говорили об отчиме, и о смерти папы..?! Что за чушь я несу? Я голову готов дать на отсечение, но не рискую — эта кровожадная сука, ради удовлетворения потребности во лжи, не задумываясь, принесет мою голову себе же на блюде из серебра, да еще и станцует что‑то веселое. Может, стриптиз. Смотрим напряженно на гостью в бикини. Та воспламеняет весь корабль. Скоро встает у всех. Даже у безутешной вдовы, потерявшей мужа пару часов назад, чешется в трусиках, она оставляет всюду мокрые пятна. Это все игра моего грязного воображения, считает Настя, дело всего‑то в мокрых от воды плавках. А почему они мокрые? Так брызги же! Корабль отчалил, мы надули паруса, — они грозно полощутся на наших восставших членах — и отплываем от берега. Мне следует немедленно высадить эту проститутку и двух ее альфонсов, уверена Настя. С показным сожалением отмечаю, что сделать это возможно лишь, выбросив гостей в воду. Не хватит ли смертей? Настя фыркает. Чтобы не задавалась, наношу ей легкий удар куда‑то в область брюшины. Спрашиваю, а не идет ли речь о лже‑отце? Ну, вроде той ненастоящей матери, которая с ней начинала поездку? Может, это любовник? Грязный старикашка, купивший ее девственность? Кстати, как она ее потеряла? Он задвинул сразу? Помедлил, и протиснул потихонечку? Мотор тарахтит. Я тарахчу без умолку. Прижал Настю в уголочке и щупаю, пока текущая мохнатка нашей тренерши из Москвы собирает на верхней палубе всех существ всех полов. Даже печальный Гермафродит покинул античное надгробие, и прибежал на своих негнущихся мраморных ногах. Ах, сучка! Знаю я таких. Якобы товарищ. Якобы, ничего не замечает. Якобы, позитивная. На самом деле, хитрая, расчетливая мурена. Попадись ей на клык! Всех сожрет без остатка! Так что я занимаюсь Настей. Как насчет пары слов о прошлом? Отвечает уклончиво. Без сомнений, врет. Они все врут. Больше всех врет моя жена. Искуснее всех. Я набил руку на лжи. Так что Настины фокусы для меня — все равно, что сто и один трюк для младших классов в камере тюрьмы, заполненной осужденными за нелегальные азартные игры. Ерунда. Так, как же он оставил ей квартиру? Сколько там комнат? Какого цвета обои на кухне? А разве на кухне есть обои? Мы же говорили о плитке? Во сколько лет она впервые легла с мужиком? С женщиной? Откуда она родом? Ее настоящие родители? У нее ведь есть родители? За бортом плещется вода, парусник выходит из бухты Бодрума, салютуем по пути встречным кораблям, те, которые послабее, сразу же берем на абордаж, вываливаем тюки специй в море, перчим, солим его. Гавань Бодрума становится густым супом. Чихают из‑за имбиря и корицы мидии, сопливят аллергики‑креветки. Трепещут якоря. Лоты всплывают, опасаясь за свою недолгую жизнь. Водолазы выныривают с ладонями, полными губок, жемчугов и куркумы. Кто‑то уже тащит рис. Наступает настоящий праздник. Глядя на удаляющийся городок, понимаю, на что похож Бодрум. На белоснежные штаны бразильского афериста. Слишком белые, слишком чистые, слишком выглаженные, чтобы быть правдой. Это иллюзия. Обман в свете чересчур яркого Солнца. Проклятое светило предало ацтеков, они за это вырывали сердца. Реки крови лились по ступеням пирамид, белые штаны стали красными. Красное знамя полощется на крепостной башне немецкого филиала Ордена. Натюрлих. Его повесил сам Герман Геринг, а потом повесили его. Вот он, болтается на соседней башне. В спине его дребезжит пропеллер. Спокойствие, главное — спокойствие. Полный мужчина в самом расцвете сил, Герман Геринг — любимец богов, их посланник. Меркурий 21 века. Настоящий ас. Провожаю взглядом его протухшую тушу, покрытую воронами, гляжу на другие башни крепости. Издалека они выглядят вполне приветливо. Замок‑росянка. Берег все отдаляется, вот мы уже не различаем не только людей на пристани, но и судов. Настя кончает, потому что я лихо отдрочил ей за ящиками с канатами и презентами. Здорово, что мы наняли большое судно. Нет, простите, зафрахтовали! И не плывем, а ходим! Плюю ей на грудь, обозвав проституткой. От этого она словно с ума сходит, рычит, бьется, кусается, снова кончает. Слегка добреет. Выхожу с ней — сытой — на открытую палубу, и велю капитану взять курс на райские гавани Кекова. Дружный вопль одобрения распугивает дельфинов, те скрываются, покрутив ластами у висков. Настя, сбросив рубашку, и стянув джинсы, раскидывается на скамье. Загорает. Понимаю, что речь идет о соперничестве. Вечная схватка блондинки и брюнетки, бюстов пятого и второго размера. Внимание команды теряется. Мы все в замешательстве. Мы как Гольфстрим, который потерял направление из‑за утечек нефти в Мексиканском заливе. Как стая перелетных птиц, пять миллионов лет летавшая по одному маршруту, и не нашедшая в 1977 году привычного озера, осушенного в рамках проекта улучшенной амелиорации низин Белоруссии. Хочется и так и этак. И туда и сюда. Сучки вертятся, якобы подставляя себя солнцу, а на самом деле — нам, нашим оголодавшим взглядам. С каким удовольствием я бы засадил обеим! Чтобы отвлечься, велю подать напитки, ледяную воду, сладкую воду, соленую воду, воду с водой, воду без воды. Сам пью чай. Любуюсь на береговую полосу. Она красива, как бока женщины. Суша и есть женщина, понимаю. Берег скользит гладкой кожей ляжки, острова выступают крутыми боками, бухты манят пещерой мохнатки, прибрежная растительность кучерявится не сбритой волосней. Не доплыв до Кекова, сворачиваем в «живописную бухту, дававшую приют кораблям римлян и византийцев, ликийцев и генуэзцев, османов и венецианцев». Идеальный залив, диаметром примерно пятьсот метров, окружен со всех сторон горами, в узкий проход судно едва втискивается. Настоящий амфитеатр, с горами‑стенами и морем‑ареной. Женщины хлопают в ладоши. Даже новоиспеченная вдова повеселела. Гляжу на нее чуть иначе. Не больше сорока‑сорока‑пяти. Крепкие ноги, живота нет. Живая улыбка, длинные волосы. А что до акцента… Я могу попросить замолчать, когда дело дойдет до близости. Усаживаюсь поближе, накладываю на тарелку рыбу, лимоны, обнимаю одной рукой, прошу крепиться. Предостерегающее цыкание. Настя приподнялась на локте. Черт побери, да у нее сто глаз! Ревнивая сучка… Велю капитану бросать якорь. Близость дна обманчива, канат разматывается почти десять минут. Отлично! А теперь, объясняю капитану, он может взять всю свою команду недоношенных гоплитов из бедных районов Стамбула, и проваливать с ними до самого вечера. Яхта зафрахтована без команды! Но эфенди… Нет. Послушайте, бей… нет! Окститесь, господин… Нет, нет и нет!!! Даю пинка капитану, и, до того, как он успел рассердиться, сую деньги в нагрудный карман. Что же я сразу не сказал?! Это меняет дело! Эфенди желает отдохнуть, отлично. Хлопает в ладоши. Собирает команду. Отцепляют спасательную лодку, болтавшуюся у борта яхты нелепым кошельком на поясе. Усаживаются. Заминка… Справляюсь, что такое. Незадача! Команда насчитывает восемь человек. А в лодке всего семь мест. Так в чем же дело, спрашиваю. Турки — великие мастера сбавлять цену. Забавляюсь, наблюдая. Прицепят одного к лодке на веревке? Нет. Все проще! Говор, отрывистые команды, собираются на носу, бросают жребий, тянут спички. Переходят черту, как бойцы Писарро. Наконец, остался один. Похлопывают его по плечу. Будет добираться вплавь? Как бы не так! Завязывают парню глаза, перекидывают доску через борт, и, едва я успеваю что сказать, пускают бедолагу в море, привязав предварительно камень к поясу. Шаг, другой, опа! Падает в воду головой, стремительно уходит на дно залива. Вот так! Короткий всплеск, и покой воцаряется над бухтой. Мерцает вода, спокойно отражают грудью ветры великаны‑горы, безмятежно зеленеют рощи на скалах. Как же так?! Трясу хозяина за грудки, при поддержке и негодовании туристов. Эфенди, все гораздо лучше, чем вы думаете. Парень застрахован, семья получит кучу денег. А останься он в живых, то пришлось бы плыть за лодкой. А это — пять часов дополнительно к рабочему дню. По тройному тарифу! А у бедного капитана, нет таких денег. Пришлось бы уволить, рассчитать несчастного прямо на борту. И кому легче станет? Семье, которая осталась бы без кормильца, с безработным бездельником на руках? Киваю, ошарашенный. Во всем этом есть логика! Провожаем капитана и его команду, стараемся не глядеть на пузырьки, которые, нет‑нет, да и поднимутся со дна залива. Постепенно успокаиваемся. Едим рыбу. Один из друзей фитнес‑москвички плывет к берегу — словно дельфин, хвастается своим спортивным прошлым, — и возвращается с кругом, полным гранатов. Появляется бутылочка виски. Ракы. А вот и паленым запахло. Настоящая дурь! Конечно, как же двое старожилов Гоа, да без гашиша. Затягиваюсь пару раз до одури, падаю на спину, верчусь, словно лопасти геликоптера. Гелио — это Солнце. Вертолет — солнечнолет. Пытаюсь выстроить логическую цепочку между всем этим, но вовремя спохватываюсь, поняв, что теряю рассудок. Еще пара затяжек. Глоток ракы. Девчонки уже заключили пакт о ненападении. Сидят — все четверо, Настя с тренершей, вдова и молодуха из равнинных районов России, — и хихикают. Мужчины выпятили грудь. Еще глоточек? Солнце и море, соль и кипящее масло. Безмятежность и счастье. Даю слово, что отправлю капитана восвояси, когда он вернется. Ночуем тут! Все аплодируют. Разговор невпопад. С самой высокой горы, смотрящей на нас участливо, отделяются несколько облаков. Осторожно — войсковой разведкой — проплывают над нами, возвращаются к вершине, словно намагниченные. Тохталы! Гора Зевса, объясняю заплетающимся языком. Группа изъявляет желание подняться. Но не сегодня, нет. Сейчас — пить, купаться! Прошу проявлять — ик, — осторожность. Тохталы удивительная гора. Там на самой вершине можно плюнуть на облако, и оно утрется. Подняться наверх? Только на канатной дороге! Что примечательно, у нижней станции живет гигантский козел. Весь в шерсти. Местные говорят, он воплощение Зевса. Что вы думаете? Козлина пользуется бешеным спросом у туристок из Западной Европы. Да, именно то, о чем вы подумали! Несколько минут беседуем на тему обезумевших европейцев и американцев. Предвещаем коллапс. Продвинутые москвичи морщатся. Понимаю, что для этих пластинка нужна другая. Пару слов о диктаторском режиме Путина, нефтяной трубе, что там еще? Гости расцветают. Шоколадка‑москвичка, обняв Настю за плечи, хохочет. Рука, словно случайно, скользнула уже в лифчик. Оголяет мясные горы с синими реками под кожей. Настя, лесбиянка проклятая, на верху блаженства. Высший пик! Тахталы удовольствия. Невидимый козел топчет лобок своими упругими копытами. Вот‑вот вопьются в губы друг другу, засранки! Двое хиппарей, что сопровождают москвичку, с безразличными взглядами, глупо улыбаются, все курят и курят свой гашиш. Да уж, наркоман — не бабник! От солнечных бликов на глади залива слезы на глазах выступают. Или это все от ревности? Обиженный, придвигаюсь к вдове. Она стучит по пластиковому стаканчику с водкой. Очень удивляется. Не звенит! Стучит еще раз. Еще. Мягко отбираю стаканчик. Встаю, пошатываясь. Уже не пытаюсь уследить за редкими купальщиками. Будь, что будет! Говорю тост. Теряю дорогу на середине. Вспоминаю. Даю слово вдове. Та встает, опирается благодарно на мое плечо. Пью, едва уселся, снова наливаю, под тост вдовушки. Ловлю взгляд Насти. Так тебе! Крымчанка начинает говорить. Она благодарна нам за компанию во время этого удивительного путешествия. Пусть оно и закончилось трагедией, но вояж — потрясающий. Она столько увидела! Античные города, заповедники, золотистый песок, ласковое море. Фазелис! Дидим! Приена! Кушадасы! Патара! Замечательный пляж, не так ли? Киваю, устыдившись. Патару‑то я и проспал. Что там еще? Короче, она в восторге. А в каком восторге был Петро! Человек‑то он… — был, добавляет вдова, все опускают глаза, всхлип, — нечувствительный. Кремень. Камень. Скала! А эта поездка даже его поразила. Красивее мест они в жизни не видели, а ведь много ездили. Евпатория, Алушта, Саяны, Клайпеда. Все курорты СССР объездили! Петро здесь так понравилось, что он даже подумывал продать их квартиру в Симферополе и обосноваться в Анталии. Предвосхищая превращение вечеринки из веселой попойки в мрачную тризну, встаю. Ну, за Петро! За Петро! Все пьют. Вдова, чей стаканчик я снова наполняю, с грустной развязностью, восклицает, что вечернее солнце уже совершенно не опасно для ее тыковок. Не успеваю понять, о чем она. А девчонки уже, — опа! — и поскидывали верхние части купальников. Сидим, млея. Наркоманы — от гашиша, остальные — от этой выставки продукции на день Всех Святых. Вспоминаю, что я католик. Крещусь слева направо. Снова выпиваем. Вдова говорит, что все это выглядит, возможно, неприлично, и все такое — дружно протестуем — но Петро бы только одобрил, он был жизнелюб, хоть и неприветлив на вид, и ему бы не понравились слезы, причитания… Отлично, давайте веселиться! Да, но сначала она бы хотела закончить. В общем, Петро уже был близок к тому, чтобы выйти из тени, совершить свой каминг‑аут, если можно так сказать. Он хотел предложить нам всем свинг‑вечеринку! Вот так угрюмый крымчанин! Давлюсь от смеха. Никому больше идея не кажется смешной. Все «за». Может, за исключением двух малахольных москвичей, прибившихся к группе. Но те из‑за травки давно уже забыли год своей последней эрекции. И при этом выглядят отлично. Здоровое питание, спорт, необременительная работа, никаких детей, никаких расстройств, дел, хлопот, забот. Жизнь ради себя… Настоящие эллины! Завистливым Прометеем ковыряю пальцем свою печень. Но, бога ради, для чего так хорошо выглядеть, если ты не готов опылить все цветы, попавшиеся тебе по пути? Господи, ребята, да вы хоть когда‑нибудь мохнаткой интересуетесь, спрашиваю. Хохочут. Может, вы из тех, что за мужиками козлами бегают? Да нет. Они, папаша — дергаюсь, словно от удара током от «папаши» — просто асексуалы. Это как, тупо спрашиваю, вызвав очередной взрыв хохота. Впрочем, они столько дури выкурили, что хохочут уже просто так. Еле успокаиваются. Объясняют. Им по фигу пол, по фигу секс. Они не хотят ебли. От нее один геморрой. Негативные эмоции. Позитивные эмоции — йога, легкие завтраки, овощи, море, солнце, медитация, травка. Общество насилует личность. В том числе, и сексом. Это морковка перед мордой осла. Сечешь, кто тут осел, папаша. Эй, чуваки, да мне всего‑то… Гм. Снова хохочут. Да не парься, папаша, говорят они мне. Просто попытайся понять. За сексом заставляют гоняться, словно за новостроем, или должностью повыше. На кой это нужно? Пусть мир идет в жопу со своим сексом! В гробу они видали трах! Невероятно… Что же. Стараюсь во всем искать позитив, как парни меня и учат. Значит, на мою долю больше мохнатки достанется. Уточняю, пытаясь подсчитать выпавшую на мою долю добычу. Значит, они пасуют? Ну, конечно! Отползаю от парней. Счастливый. Тискаю за ляжку Настю. В общем, — совершает уже свой каминг‑аут вдова, — они с Петро жили так долго и счастливо, что она считает своим долгом выполнить волю покойного, которую он не успел осуществить. Кто засадит ей первым? Неловкая пауза длится секунд десять. Настя задирает подбородок. Смотрит повелительно. Она — принцесса, а я рыцарь. Мне придется сбить копьем двенадцать колец, пробить брешь в стене защитников турнирного строя, а потом еще и противника из седла выбить. Вечер предстоит хлопотный! Вдова уже, стянув с себя плавки, становится на четвереньки, раздвигает ноги шире, устраивается попрочнее и поудобнее. Воткнула локти и колени в палубу. Приподняла зад повыше. Раскрыла губищи. Это вам не модный пластик. Настоящие, мясные, черные по краю. Бабочки из плоти. Владелица их может открыть настоящую тропическую оранжерею. В волосне копошатся звери, скачут лошади с плюмажами, танцуют обезьяны. Вдова призывно стонет. Впилась в доски клещом, устаканилась черепахой римского легиона. Такую теперь не сдвинешь. А я и не буду. Сверху обслужу. Вскакиваю над ней, седлаю, сцепляюсь, танцую на полусогнутых. Закрываю глаза, подставляю веки закатному солнцу. Вижу в изнанках, покрытых кровью, и потому пурпурных, две сплетенные фигуры. Это Настя лижет стройной загорелой девчонке, пока та лихорадочно сдирает с сырого мяса моей возлюбленной плавки. На корабль сыплются гроздья винограда. Он течет соком по палубе, превращается в вино, бурлит, хлюпает, полно косточек. Их высушит солнце, мы надавим из них масла, мы смажем им задницы женщин, мы прорвемся в них повсюду. Дионис хохочет, притворившись здешним пастухом. Горы смыкают строй вокруг бухты, она превращается в озеро с соленой водой. Это не море. Это пот, он течет струями, потрахайся‑ка на вечернем солнышке Эллады. Раскрываю глаза. Двое унылых обитателей средней полосы елозят друг по другу. Угро‑финны! Даже на свинг‑вечеринке не воспользуются возможностями, будут вечно отираться у своих вторых половин. Разврат у них только в фальшивом фольклоре, выдуманном проказником Осокиным. Отворачиваюсь. Наркоманы, хихикая, сворачивают очередную сигаретку. Старушка из Читы, взгрустнув, бегает по палубе, засовывая в себе все, что попадется. Она — настоящая водительница поезда Диониса. Откуда‑то появляются пьяные кровью тигры. Хохочет нубийский раб. Звон цепей, леопарды, крики деревушки, которая горит за горами. Плевать. Из залива не выйдет никто. Сами горы закрыли выход угрюмыми вышибалами. В Элладе — фейс‑контроль. А у меня — золотая клубная карта. Всегда пропускают в самые укромные уголки. И в гроты Настиной подружки пустили. Приходится скользить по ним изворотливым угрем, оставлять на стенах слизь. Уж больно узкие! Конечно, это все иллюзия. В свои двадцать пять она приняла столько мужиков, сколько Анаис Нин — подсвечников и канделябров, ручек и перьев. В ней и телеграфный столб поместится. Но йога творит чудеса! Пилатес! Фитнес! Сплит‑тренировки, аэробные и анаэробные нагрузки. Короче, она умеет сжимать мышцы влагалища. Это прекрасно. Но я предпочитаю естественность. К примеру, Настину дыру. Она узка сама по себе. Когда женщина сжимает натренированной мохнаткой, чувствуешь себя, словно под другую сторону вежливого рукопожатия японского бизнесмена. Но на один раз — пойдет! Так что присовываю москвичке. Вдове. Насте. Жонглирую ими. Фехтую. Мечу их в длину. Заставляю лизать себе задницу, верчу каждую триста раз вправо, триста влево. Под хихикание наркоманов хватаю груди, трусь о ягодицы, спускаю на волосы. Настя залезает на мачту и начинает выкрикивать оттуда ритмичные заклинания на латыни, греческом, старославянском… Вырываю мачту, трясу, и когда Настя падает, втыкаю ей между ног. Паруса раскрываются. Моя прекрасная возлюбленная орет от боли. Потом — от счастья. Визжит, женщина становятся на четвереньки, обнажают клыки, и рыщут по окрестностям, убивая все живое. Рвут мясо в клочья. Один способ уцелеть — пристроиться сзади, отодрать в матку. Так и делаю. Перехожу от одной к другой. Мое семя — как масло. Утихомиривает бушующие волны на время. Но останавливаться нельзя. Вакханки, одурманенные трахом, придут в себя, и тогда погибель. Бьюсь за всех мужчин мира. Залив превращается в мясорубку. Все крутится бешено, как в стиральной машине. Солнце, вода, берег, камни, горы, небо. Небо, горы, камни, берег, судно. Лица, тела, волосы, губы, мохнатки. Срамные отверстия, соски, колени, бока. Пять оборотов в секунду. Триста вращений в минуту. Космическая станция. Корабль превращается в тренировочную центрифугу. Нас выжимает. Я нанизываю на свой крюк сразу всех женщин корабля. Они сушатся на мне летучими рыбами, пойманными беспощадным Магелланом. Застыли, словно на средневековой гравюре. Дюрер фотографирует наш свальный грех. Океан шумит за вставшими в круг горами. Он требует свою долю. Тоже жаждет засадить. Бьется в скалы. Рвется к нам обезумевшим от ревности любовником, чья подружка засиделась в номере с миллионерами. Насылает порчу, гигантские волны. Одна умудряется перебраться через горы, и открыть ворота злюке. Раздвигает горы. Освобождает бухту, соединяет ее с морем. Волны падают на нас, освежают. Засыпаем прямо на палубе.