— Опять дразнишься!
— Да нет же! Я сам… я бы сам оттуда убежал при первой возможности!
Золушка оглядела нескладную фигуру паренька, его лохмотья и босые ноги и откровенно фыркнула.
— Да тебя бы туда и не пустили.
— Это верно, — облегченно засмеялся тот.
Золушка вздохнула.
— А мне бы хоть одним глазком…
— Да на что там смотреть?
— На принца.
Парнишка задумчиво уставился куда-то в небо над головой Золушки.
— А что — принц? Подумаешь, принц…
— Он, говорят, красивый.
— Врут, наверно.
— Может, и врут, — согласилась Золушка. — Вот я бы сама и посмотрела. Никогда не видела живых принцев.
— Да чего на них смотреть… — парнишка колупнул ногтем краску на заборе. — Принц, не принц… ерунда это всё.
— А вот и не ерунда!
— А вот и ерунда!
— А вот… а если ерунда, то и говорить тогда не о чем! И вообще, мне надо просо перебирать!
Золушка отвернулась и всхлипнула. Парнишка подумал секунду — и спрыгнул с забора во двор.
— Ладно уж. Давай помогу.
— Отстань.
— Ну что ты как маленькая! Обиделась…
Золушка утерла нос и решительно задрала его вверх, смерив мальчишку презрительным взглядом.
— Ты же не умеешь перебирать зерно?
— А ты меня научишь, — паренек неуверенно улыбнулся и протянул руку. — Мир?
Золушка вздохнула и хлопнула его по ладони.
— Мир.
Парнишка быстро взглянул на небо; солнце стояло уже высоко, но до полудня оставалось часа полтора. Это хорошо, потому что он еще успеет вернуться домой в срок. А ровно в полдень заколдованные лакеи снова превратятся из крыс в людей — и тут такое начнется!.. Да и неудобно будет оказаться перед девушкой в королевских одеждах. Еще опять решит, что над ней издеваются.
Принц никогда не перебирал ячменя и проса. Ему очень хотелось попробовать.
* * *
Жила-была на свете Любовь. И был у неё, как полагается, Предмет Любви.
Им было очень хорошо вместе. Предмет смотрел на Любовь влюбленными глазами и говорил: «Я тебя люблю!»
А она расцветала от этих слов и была для своего предмета самой воплощенной Любовью.
Но время шло, и Предмет всё реже стал смотреть на Любовь так, как раньше. Ей теперь приходилось самой спрашивать: «Ты меня любишь?.».
«Что? — отвечал Предмет. — А, ты об этом… Конечно, люблю. Не веришь?»
Любовь, конечно, верила — и доверчиво прижималась щекой к плечу своего Предмета.
Так Любовь стала Верой.
Она верила своему Предмету безоглядно, даже когда он стал реже появляться дома, даже когда от него стало пахнуть чужими духами.
А потом Предмет и вовсе пропал, и верить стало некому.
От Предмета остались какие-то мелочи: зубная щётка, сношенные тапочки, треснувшая кружка. Вера ничего не выбрасывала.
«Это глупо, конечно, — думала она. — Бессмысленно даже надеяться… Но вдруг он всё-таки вернётся?»
Вера, конечно же, не может существовать без Предмета Веры. Так Вера стала Надеждой. Надежда — беспредметна.
Она живёт — и ждёт. Живёт — и надеется. Она умирает последней — и всё никак не умрёт.
Ей нельзя умирать — потому что после неё придёт Ненависть. Надежда должна держаться до последнего.
* * *
— Ты, Моська, пойми меня правильно, — говорил Лев, разливая по новой. — Я конкретно против тебя ничего не имею. Я тебя даже уважаю. Но вообще собак не терплю.
— Почему?
— Да так… на гиен слишком похожи. Ты пей, пей.
Лев и Собачка чокнулись мисками и стали лакать.
— Погоди, я не понимаю, — сказала Собачка, облизав нос. — Гиены, они же далеко, они в Африке. А собаки…
— Гиены — они везде! — авторитетно заявил Лев. — Посмотри вон туда. Видишь?
— Вижу. Жираф.
— Это не жираф. Он только притворяется жирафом. А на самом деле — гиена! Вон, вся шкура в пятнах. А слон, думаешь, кто?
— Да ну, брось! Слон — это…
— Гиена! И ты тоже гиена.
Собачка обиделась.
— Скажешь тоже! Какая я тебе гиена?
— Да ты не переживай, — вздохнул Лев. — Вы, собаки, все гиены. Но ты — нормальная гиена, своя. Я тебя уважаю. А ты меня? — Лев грозно глянул на Собачку.
— А куда я денусь? Уважаю, конечно, — сказала Собачка и на всякий случай отодвинулась от Льва.
— Выпьем за это! — подытожил Лев и снова припал к миске. Собачка деликатно пригубила из своей и задумалась.
— А чем тебе гиены насолили?
— Они мерзкие! — скривился Лев. — Представь себе — бежишь ты по саванне, преследуешь антилопу.
— Я?!
— Нет, я! Бегу я, помнится, по саване, преследую антилопу. Догоняю, сваливаю на землю ударом лапы…
— Как ты можешь это помнить? — усомнилась Собачка. — Ты же никогда в Африке не был?
— Что ты понимаешь! — горько усмехнулся Лев. — Во мне говорит память предков.
— А-а-а… ну тогда ладно.
— И тут, — Лев насупился и всхлипнул. — Эти твари… Мерзкие вонючки… и сожрали добычу! Мою добычу, понимаешь!? — он ударил себя лапой в грудь и скорчил кислую рожу. — Нет, не терплю.
— Лёва, это было давно, — попробовала утешить Льва Собачка.
— А мне плевать, что давно! Во мне говорит память предков!
— Выпьем за предков, — быстро предложила Собачка.
Лев задумался и кивнул.
— Выпьем.
Они наклонились и снова отпили из мисок.
— Тебе еще налить?
— Наливай. Только капельку.
Лев разлил по новой. Собачка понюхала свою миску и скривилась.
— Где ты только берешь эту гадость?
— У сторожа, — ответил Лев.
— А сторож где берет?
— Не знаю, — признался Лев. — Но на вкус это натуральная ослиная моча, так что у меня есть некоторые подозрения.
Он склонился над своей миской, но пить не стал, а только вздохнул задумчиво.
— До чего мы, Львы, докатились! Пьем ослиную мочу. А ведь были царями зверей! Ведь были, а?
— Ну, в этой клетке ты и теперь царь, — заметила Собачка.
— Царь… — невесело усмехнулся Лев. — Цари не едят коровьи мослы и овсяную кашу! А чем меня тут кормят? Да не отвечай, и так тошно. Сижу за решеткой, в темнице сырой, — запел он, — вскормленный в неволе орел молодой… Орел, между прочим, тоже царь. А кормят его дохлыми мышами. А, каково? А вокруг ходят посетители с собаками… Ты понюхай, чем от них пахнет! Печенкой! И этим, как его, корм для собак… Все название забываю. Понимаешь, им — печенка, а мне — коровий мосол! Ненавижу собак.
