В матовом квадрате входной двери возник темный силуэт. Звонок. Говоров открыл дверь. Скворцов был один, и это был точно Скворцов — Говоров признал «фирменный», семейный лоб, высокий, как у Юры.
— Ты что, без сопровождающих?
— Здорово, Андрей! Дай обниму тебя. Да ты почти не изменился. Извини за опоздание, не там сделал пересадку в метро. Мои разведчики хоть и продолжают опеку, но давно мне разрешили ходить по городу одному. Только не приближаться к советскому посольству.
И вдруг сквозь лицо этого человека, явно задерганного, с напряженными глазами, с большим кривящимся ртом, проступил, просветился другой образ — молодого, застенчивого, симпатичного парня — ну да, теперь Говоров его вспомнил, действительно работали вместе в «Учительской газете», но почти не общались…
Первое получасовое интервью записали быстро, Скворцов всего несколько раз просил остановить магнитофон, чтоб обдумать ответы, но отвечал гладко, не тянул, не мекал, не хмыкал — вполне профессионально. Правда, он старался отделываться в основном общими фразами, не баловал интригующими подробностями, от конкретного вопроса: «Так что же произошло с вами в Риме?» — просто ушел, но Говоров не настаивал. Говоров для себя заранее решил, что не его дело докапываться до истины, его дело спрашивать — а вот ответы, версии пусть выбирает Скворцов (какие ему удобнее или какие ему позволены). Лишь в конце первой части Говоров пошел на обострение.
— Алексей Григорьевич! В советских газетах писали, что вас пытали западные спецслужбы, что в момент вашего выступления по английскому телевидению вы находились под действием наркотиков. Я в этом деле ничего не понимаю, но, может, и сейчас вы со мной беседуете в состоянии наркотического опьянения?
— О да! — сразу же ответил Скворцов. — Меня пытали. Меня пытали вкуснейшими бифштексами, тончайшими винами, прекрасными гостиницами, купанием в бассейнах и прогулками в парках. Что касается наркотиков, верно, до сих пор я испытываю наркотическую эйфорию при виде лондонских улиц, супермаркетов, красных двухэтажных автобусов, всеобщего изобилия — словом, всего того западного загнивания, о котором мы с вами так часто читали в советской прессе.
— О’кей! — Говоров выключил магнитофон. — Время ленча. Тебя надо кормить. Леня радушно предоставил в наше распоряжение свой холодильник, но если нам не возбраняется посетить какое-нибудь тутошнее заведение общепита…
— Конечно, — с готовностью согласился Скворцов. — Я знаю неподалеку уютный паб. Мы с Фридманом там уже обедали.
— Так как я на местном наречии ни бум-бум, то распределяем роли: ты заказываешь, я плачу.
— Роскошная контора твое Радио. А не хватануть ли нам для аппетита по стаканчику виски?
— После работы хоть бутылку. Пока обойдемся пивом.
Скворцов поморщился:
— Это не западный стиль. Мои разведчики мне позволяют и днем.
— А у меня сухой закон до девяти вечера. И я не хочу, чтоб в твоей московской газете написали, что ты давал интервью в состоянии алкогольного опьянения.
— Они все равно напишут, — убежденно сказал Скворцов. — Напишут, что ты меня пытал изощренным способом: не давал выпить, пока я не скажу всего, что тебе нужно!
— Не помню, его фамилия, кажется, Тихонов. Аспирант. И в Лондон он приехал не то в научную командировку, не то по научному обмену. И вот, господа, когда подошел срок возвращаться, Тихонов решил слинять, то есть просить политубежища в Англии. Но где-то он сделал промашку: или вел себя последние дни подозрительно, или поделился планами с товарищем, с которым жил в гостинице, а тот настучал — короче, вызвали Тихонова под каким-то благовидным предлогом в посольство, а там уж им занялись специалисты. Техника у них отработана. Били? Не знаю. Дело было в середине шестидесятых годов, может, тогда еще и били. Но скорее, дали какую-то химию, таблеточку от простуды, прими, дорогой друг, не кашляй, после чего дорогой друг плетет такое, в чем родной маме никогда не признавался. Словом, господа, установили преступные намерения. После чего сделали Тихонову укол, чтоб отоспался, успокоился от нервных переживаний. Когда Тихонов очнулся и пришел в себя, ему вежливо объяснили обстановку. Дескать, дорогой друг, мы тебя сегодня эвакуируем на родину, подальше от западных соблазнов, однако не волнуйся, родина милосердна, тебя простят, с кем не бывает. Учти только, что мы тебе вкололи сильный яд, который действует постепенно. За свое драгоценное здоровье не беспокойся. Каждый день тебе будут давать противоядие. Через месяц все забудешь, продолжишь свою работу в Москве, в родном институте во славу советской науки. Мы тебе, дорогой друг, верим и к самолету доставим с комфортом. Фу, какие наркотики! Живем в цивилизованном обществе, не сталинские времена. Но если в аэропорту взбрыкнешь, вспомни — у них нет противоядия. Тихонов в аэропорту, при прохождении паспортного контроля, взбрыкнул. Полицейские увидели, что какого-то джентльмена тащат под руки, а он вырывается, зовет на помощь. Полиция ее величества вмешалась. Советские товарищи отстали, Тихонов обрел свободу и рассказал все английской контрразведке, в том числе и про шантаж с уколом. Большие были заголовки в лондонской прессе. А потом с каждым днем Тихонов стал себя чувствовать все хуже. Тут уж всполошилась Интеллидженс сервис. Лучшие медики Англии обследовали Тихонова, брали кровь на анализ. И пришли к заключению, что яд в крови есть, но его химическая формула неизвестна, а посему найти противоядие невозможно. Заседал по этому поводу кабинет министров, и лидер лейбористов Вильсон, тогдашний премьер Великобритании, предложил передать Тихонова советским властям, ибо это единственный способ спасти человеку жизнь. Лондонские газеты повозмущались, но ведь англичане — гуманисты! И полиция ее величества, теперь сама, отправила Тихонова под белы руки в Москву. Через неделю в «Правде» появилась статья, в которой Тихонов рассказывал о гнусной провокации английских спецслужб, как, мол, его заманили в ловушку, хотели купить за тридцать сребреников, заставляли плести небылицы. Статья в «Правде» называлась «Утритесь, джентльмены!». Какое-то время Тихонова еще показывали по советскому телевидению, он давал пресс-конференции, а затем получил свою законную «десятку» и отбыл ее от звонка до звонка в пермских лагерях. Зато остался жив, кто-то недавно его встретил в Москве. Так вот, господа, — Леня поднял бокал, — извините за длинный спич, но я полностью присоединяюсь к мнению товарища Пушкина, который еще в прошлом веке «милость к падшим» призывал. За них и выпьем. Ибо тем, кто попадает в лапы к нашим органам, ничего не светит. И никакое личное мужество не спасает. Против лома нет приема.
— Выпить — прекрасная идея, — с готовностью подхватил Скворцов. — Только я закажу себе еще виски и…
Голоса из публики (давно их не слышали, соскучились):
— Мы ничего не понимаем! Они же должны были пойти на ленч вдвоем, откуда взялся Леня? И вообще, где это все происходит?
Говоров вынужден опустить бокал, отвлечься от милого застолья и отвечать на вопросы:
— Поясняю. Сейчас уже вечер, и мы сидим в китайском ресторане в Сохо, куда привел нас Леня Фридман. Ресторанчик дешевый, но очень симпатичный.
