— Это зачем же?
— Полагаю, из желания вернуть времени его утерянную триаду. Слишком долго варились в одном котле прошлое-настоящее-будущее. Ирония, любимая похлебка нынешней повседневности, растворила их, как в кислоте. Вопреки ожиданиям, суп получился не очень съедобный: бросать в кастрюлю с лапшой еще и жаркое, а потом поливать этот взвар киселем, пока не перекипит, — лакомство не для гурманов. По-видимому, Дарси хотел нам сказать, что тотальное смешение времен, чему он сам посвятил немало страниц — и страниц выдающихся, — уничтожило идею прошлого как такового. А без него и настоящее с будущим оказались вполне в дураках: сложновато без точки отсчета. Если нет пункта А, как попасть в пункты B или C? Потому-то и нужен сундук. От него будет легче плясать.
Расьоль скептически фыркнул:
— Едва ли Дарси не прочь реанимировать убиенную им же историю. Не зря же трудился, столько лет репетируя траурный марш, оркестр деструктивистов! Не для того ей устроены были вселенские похороны. Присовокупите сюда отпевание в храме Святой Буржуазной Мечты, где заливисто отсолировали симпатичные теноры вроде Фрэнсиса Фукуямы или самого сэра Оскара, и вы убедитесь, что для такого рода искусников история все равно что вилка в самом насиженном месте — неизвестно, когда крутанет за кишки. Не верю я, что Дарси сказал от души. Поглядите на это лицо: ни морщинки, ни возраста! Там же не за что зацепиться истории…
Англичанин невозмутимо молчал, затем и вовсе принялся раскуривать трубку. Наблюдая за этим длиннющим обрядом, с минуту Расьоль в нетерпении дергал себя за губу, потом все же не выдержал:
— Или вы немножечко мазохист, а, Оскар? Я прочитал все ваши книги и могу поклясться измученной завистью селезенкой: они насквозь пропитаны патологическим постмодернистским душком. Вы ведь искренне полагаете, что между личинкой, хоботом слона, ухом немытого кокни и лоном Данаи с холста скряги Рембрандта разницы не больше, чем между пятью тридцатью и половиной шестого. Для вас сюжет — лишь агония тупиковых идей, причем такая, когда и умирать-то, собственно, нечему, потому что ничто в действительности не живет… Откуда вдруг такое странное желание — вернуть прошлое и поверить в историю — у того, кто нас на нее обокрал? Похититель решает покаяться?
— Разве это ему возбраняется? — спросил Дарси и, устраняясь, пустил завесою дым.
Как же мерзавец красив! — невольно восхитился Суворов и вдруг ощутил к англичанину жалость (даже живот заурчал), однако сразу это утробное чувство пресек, заподозрив в нем каннибальское умиление варвара, примеряющего мысленно деликатесную жертву к костру. Где-то в гостиной звякнуло время, пробив половину. Как-то было неважно — чего… А ведь он горемыка, подумал Суворов вдогонку беззубо зашамкавшим колокольчик часам. «Ах ты, Господи, — воззвал про себя, все больше, все непростительней трогаясь этим мгновеньем, отчеканившим профили их бессердечьем дневной светотени, — как же мы все тут стары! И старее всех — Дарси. У хлыща даже голос из бронзы, а глаза такие, что глядеть совестно. Триумфатор не столько нетрудных над нами побед, сколько наших пред ним поражений. Талант царя Мидаса: чего ни коснется — все золото, а внутри-то снедаем убийственным голодом. Напрасно Расьоль бередит заскорузлые раны покойника: оживить не оживит, только праху зря наглотается».
«Покойник» пустил над собой парашютиком облако и негромко добавил:
— К тому же вряд ли вы поручитесь, что у меня оно выйдет — покаяться…
— Я — нет, — подтвердил охотно француз и перевел стрелки по часовой стрелке. — Это — к Георгию. Как-никак он мастак рассуждать о загадках души. Я же парень простой. Для меня человечество делится на две очень неравные группы: тех, кто в стеснении отворачивается, если вы плюнули против ветра, и тех, кто злорадно глазеет на ваш обесчещенный галстук. Сам я, надо признать, отношу себя к группе второй. Но в меру скудных ресурсов своего организма симпатизирую раритетному меньшинству группы первой.
— Простите мне мой вопрос. Но так ли необходимо плеваться?
— Почему бы и нет? Всегда укрепляет фабулу. Вот вам моя концепция времени: жил себе поживал благородный такой господин, наслаждался своим настоящим, а потом вдруг раз — и в него полетело слюной позабытое прошлое. Все смеются. На спектакле — аншлаг. Кто-то из зрителей, сам не ведая, завтра сменит на сцене актера. Вот и вернулись три категории времени. Всего только и потребовалось, что плевануть. Я вам так скажу: хорошенько потрясите настоящее за грудки, и оттуда, как из дырявой копилки, просыплется мелочью прошлое. Соберите его по монетке и с лихвой наскребете на билетик до первой же станции — будущего (а другой и не нужно!). Все эти разговоры про гибель истории кое-кому очень выгодны: подобной болтовней прикормленные истеблишментом либералы венчают свои достижения и, зависнув банкетным фальцетом на карнавальной ноте, живописуют всеобщий экстаз пира во время чумы. Дескать, мы наконец добрались до финала. Дальше — только раздача призов. Я не играю в эти бирюльки. Поверьте, нас еще так тряханет, что концлагеря с Хиросимой покажутся сонной забавой. Все-то мы врем, притворяемся, будто спаслись, хотя сами в это нисколько не верим. Потрите сильнее мочалкой под ложечкой и сразу почувствуете, что в вашем желудке, как и сто лет назад (как и тысячу, двадцать тысяч), царит тот же ужас — первобытного дикаря, распознавшего в луже свое отражение… И не надо меня загружать заумными философскими выкладками. Избыточность интеллекта, что грыжа для брюха, — источник сплошных неудобств. Поскорее подшейте там, где готово порваться, — и полный порядок. Так же и с временем. Человек не меняется, как бы это избито для вас ни звучало. Вместо него меняется человечество.
— Эка вас занесло!.. — подавив наглядно зевок, сказал Суворов. — Не хватало еще погрузиться в дебри вульгарной социологии. Я — пас. У меня без того аллергия на прессу: слишком пачкает пальцы.
— С вашей щепетильностью только крылышки ангелам щипать. Бьюсь об заклад, Оскар, у него под подушкой лежит накрахмаленный чепчик, а на тумбочке вместо контрацептивов — увоженная слезами библия с автографом тезки из бражки святых… Ага, задело! Лучше уж я пойду, а то мы с ним снова рассоримся. По губам вижу, его распирает желание прочитать мне духовную проповедь.
Расьоль встал, сделал шаг, потом передумал и, почесав себе ухо, воротился на место. Обхватил воинственно локти, скрестил ножки ромбиком и пояснил:
— Пожалуй, все же послушаю, окажу любезность почтенному Дарси: в одиночку ему будет трудно не зарыдать.
— Шли бы вы в… да хотя бы в библиотеку, Расьоль. Поищите цветные журналы со вкладышами.
— Проняло! Князь Мышкин почти сквернословит.
— Джентльмены, довольно, прошу вас, — сказал примирительно Дарси. — Лучше обсудим свою героиню. Нет возражений?
Суворов щелкнул огнем, закурил.
— Ни одного, — подхватил пас, ударив в ладошки, Расьоль и принялся раскладывать дугой вокруг себя тарелки. — Я и сам хотел предложить посудачить про эту особу, но постеснялся: как-то неловко затевать разговор о похождениях аферистки, чья склонность к разврату даже мою порочную душу повергает в благоговейную оторопь.
