Улыбаясь, она встала, и он понял, что пора уходить.
Он чувствовал разочарование. Ни на что не хватило времени, он успел только показать ей себя. Он вежливо простился, и Норма проводила его до дверей.
— Оставьте ваш телефон, сеньор Фанека. Вдруг мне все же удастся отыскать альбом...
Марес почувствовал, как пропасть разверзлась у его ног. Конечно, надо было позаботиться об этом раньше. Должен же Фанека иметь какое-то жилье... Но где?
— Что-то не могу припомнить свой номер, сеньора, — помялся он. — Я, видите ли, остановился в отеле. У меня есть некоторые сбережения, и я думаю пожить немного в Барселоне, я люблю этот город предприимчивых каталонцев, умных и свободных женщин...
— Вы один живете?
— Да, сеньора, один-одинешенек. К вашим услугам. Лучше жить одному, чем в плохой компании.
— Дайте мне ваш адрес, пожалуйста. Если альбом Жоана найдется, я передам вам его с посыльным. — Она широко улыбнулась и слегка прикусила нижнюю губу. — Или нет, лучше я сама вам его отдам, когда вы занесете тетради...
Когда она смолкла и они подошли к входной двери, переодетый Марес уже продумал, где живет его персонаж и что нужно делать дальше. Я мог бы сказать ей, что временно живу на Вальден, в ее квартире, поспешно прикидывал он, но, зная, что там Марес, она бы никогда туда не пришла... Надо предложить другое место. Конечно, ему надо где-то жить, иметь свой собственный адрес — вдруг Норма захочет увидеться с ним вне дома. Он повернулся к ней вполоборота, стройный, горделивый, с небрежно засунутой в карман рукой, и неторопливо ответил мягким и чуть хрипловатым голосом:
— Я живу в пансионе «Инес». Он находится в квартале у самого неба — вы, сеньора, такого никогда, наверно, не видали, — на той самой улице, где мы с Жоаном выросли. Улица Верди, дом триста двенадцать. Это, сеньора, очень скромный пансион, построенный в незапамятные времена, и люди в нем все очень славные и симпатичные. Я там с тех пор, как вернулся из Германии, да, сеньора, потому что семьи у меня в Барселоне нет... Я вам звякну, чтобы оставить телефон. Может, пойдем посидим где-нибудь. Если вы, сеньора, соблаговолите прийти, я буду очень рад, я знаю один бар, славное местечко...
— Спасибо. — Норма протянула ему руку, улыбаясь. — Я подумаю.
— Всего доброго, Фанека.
— До скорого свидания, сеньора.
6
Выйдя за ворота, Марес очутился на шумном и оживленном проспекте. Внезапно его охватила дурнота и головокружение. На мгновение у него возникло чувство, что он — никто, а город вокруг —загадочный и безымянный. Он повернул голову: позади него, окутанный легким туманом в предвечерних сумерках, дремал парк. Огни виллы мерцали между деревьями, тусклые и далекие, словно были на другом берегу жизни. Он облокотился о крылатого дракона на чугунной решетке и тяжело вздохнул. Приключение с Нормой не доставило ему ни малейшего удовольствия, и теперь он пытался отыскать тому причину. Дело не в том, что он Норме не понравился, напротив, знойная каталонка с огромным удовольствием устремилась бы в опытные объятия андалусийца. «Черт подери, — думал Марес, — это всего лишь вопрос времени. Но разве это не означает наставить рога самому себе?» Поразмыслив об этом, он почувствовал, что еще больше заплутал в таинственном безымянном мире, и улыбнулся. «А почему бы и нет, собственно, — сказал он себе, — если это делали другие, почему бы мне самому не наставить себе рога, вернее, не мне, а этому чучелу Фанеке».
Его рука нащупала за спиной извилистый язык в драконьей пасти, он оперся на него и в тот же миг почувствовал тяжесть в голове, словно после дурного сна. На душе было скверно. Неожиданно ему вспомнился гнилой мандарин, который в тот далекий день кто-то насадил на драконий язык, и рот наполнился терпким, горьковатым вкусом. Хотя, несмотря на голод, который преследовал его по пятам в то далекое послевоенное время, он не был уверен, что именно он, Марес, съел мандарин. Точно, его слопал Фанека, он всегда был голоднее, сказал он себе. Ночной мотылек с белыми крылышками закружился вокруг него, задевая голову дракона на чугунной решетке.
Он направился домой не сразу. Чуть прихрамывая, побродил по окрестностям площади Санлей, затем пошел по Травессере-де-Далт, глядя на свое отражение в витринах магазинов. Самый вызывающий и живой вид был у него, как ему показалось, в витрине грязной и убогой лавчонки фотографа. «Моментальная фотография на документ», — прочел он, и неожиданно его осенило. Он вошел в странное помещение, уставленное пыльными и ветхими декорациями — рисованные небеса и непроходимые сады, — сел в пересечение лучей двух ярких ламп, отрешенно глядя в никуда, и фотограф сделал снимок, который не предназначался ни для какого документа. Сидя под прицелом камеры, он приоткрыл рот, словно выпуская наружу одолевавшую его тревогу, и, когда раздался щелчок, его дыхание стало хрипловатым и влажным. Да, это действительно был другой человек, занятый неотложными делами.
«Ты сейчас же должен снять комнату в пансионе «Инеc», — мелькнуло у него в голове. — Что, если Норма отыщет номер телефона в справочнике и позвонит тебе?..»
— Великолепно, — сказал он, едва разжимая зубы, как настоящий южанин.
Фотограф протянул ему четыре свежие фотографии. — И вы поверите, что мужика с такой мордой и таким властным взглядом могла бросить жена?
Фотограф, угрюмый старик, похожий на дряхлую гарпию, переодетую фотографом, только улыбнулся, изобразив на лице унылую гримасу, и взял четыреста песет, которые заплатил ему Марес.
Выйдя на улицу, он уже нисколько не сомневался, что ему надо делать дальше. Перспектива снять с себя личину Фанеки и вернуться к тоскливым будням оборванного уличного музыканта, снедаемого тоской по Норме и утерянному раю, показалась ему унизительной. Усилием воли собрав всю веру в себя или, точнее, то, что ее заменяло — возможность вести себя так, словно он Фанека, а не Марес, — он не спеша осушил две рюмки амонтильядо в баре на Травессере-де-Далт и пошел пешком в верхнюю часть города к улице своего детства, главной артерии своей жизни.
7
С трудом переводя дыхание, он поднялся на самую верхотуру: туда, где улица Верди взбирается по крутому склону. Выше нет уже ничего, кроме неба. Своим единственным глазом он видел отлично. Перед ним открылось переплетение улочек, которые спускались и поднимались во всех направлениях, причудливое и нереальное, словно картинка из старой сказки или игрушка из папье-маше: отвесные улочки заливал бледный, тускловатый свет фонарей, мягко освещающий каждый уголок, как на театральной сцене. Уклон улиц был настолько крут, что кое-где вместо тротуаров сделали лестницы. Мгновение он помедлил, не задерживая взгляд ни на чем в отдельности и видя все: даже с закрытыми глазами он мог бы припомнить каждый подъезд, каждое окошко нижних этажей и тех, кто там живет или жил прежде. Старый пансион стоял на своем месте: маленький двухэтажный дом, серый фасад с двумя рядами высоких окон. Было по-прежнему цело старое крылечко и два крошечных палисадника по обе стороны, где росли несколько олеандров и густой лавр, но дом выглядел запущенным и обшарпанным и, видимо, не приносил уже своим владельцам никаких доходов. Над дверью — облупившаяся синяя надпись: «Пансион Инес». Никто так и не узнал, кем приходилась хозяевам эта Инес, было ли это имя или, может быть, чья-то фамилия... Чуть выше, там, где сейчас виднелся гараж, раньше стоял дом Фанеки, а еще выше, на другой стороне, — дом, где жили Марес и его мать. Таверна Фермина прямо напротив пансиона превратилась в бар «Эль-Фа-роль» с неоновыми огоньками, игровыми автоматами и телевизором. Чувство спокойствия и гармонии, царившее в этом уголке города, радость долгожданного возвращения и уверенность, что он пришел вовремя, охватили поддельного Фанеку. Если его где-то ждали, — а он знал, что долгие годы его никто нигде не ждал, — так именно в этом месте. Ему вспомнилось воркование голубей бесконечными летними вечерами, плоские крыши соседних домов под яростными порывами ветра и мальчишки, бегущие под дождем в огромных сложенных из газеты шляпах, вспомнилось множество забытых радостей и крохотных кусочков счастья, погребенных под могильной плитой времени, будничной рутины и невольного каждодневного притворства: комиксы из книжной лавки Сусанны, романы об Эль-Койоте, ржавый остов «линкольн-континенталя», лакричные палочки, удивительные руки фокусника Фу-Цзы, приключения на Лысой горе, поцелуи Нормы возле пруда на Вилле Валенти... Вспомнилось то, что однажды, давным-давно, сказал ему какой-то врач: «В этом квартале, с его крутыми улицами, ноги у вас, мальчишек, всегда будут здоровее и сильнее, чем у детей из Сант-Жервази или Эйшамплы». Черт возьми, думал он, тоже мне утешение.
