Лоос глотнул коньяку, а я удивился:
— Впервые слышу. Это что, такая мужская болезнь?
Он покачал головой. Бруксизм — это когда скрежещут зубами по ночам, точнее, во сне. Так это называется у специалистов. Сам он этого почти не замечает. Временами скрежет прекращается, а временами бывает очень сильным. Порой он от этого просыпается, иногда по утрам у него болят челюсти, жевательные мышцы, а то и уши. И как раз в то время, в «Кадемарио», по коварной прихоти судьбы, скрежет у него был особенно сильным, таким громким, как никогда раньше. Один только скрежет, пожалуй, можно было бы стерпеть, это не такой уж резкий звук, но у него скрежет еще перемежался храпом. Перенести и то и другое окружающим очень тяжело. В ту первую ночь Беттина почти не сомкнула глаз и наутро встала измученная. Они обсудили эту проблему. Для него было ясно: его скрежет и храп не дают ей заснуть и выздоровление пойдет медленно. По этой причине он предложил, чтобы они спали в разных комнатах. Вначале Беттина воспротивилась, но в конце концов нехотя согласилась. Он попытался договориться насчет номера с двумя спальнями, но, к сожалению, все они были заняты. О том, чтобы снять еще один двухместный номер, не могло быть и речи — слишком дорого. Они говорили об этом, стоя на балконе, и тут его жена подняла руку и показала ему возвышенность Коллина дʼОро и сказала: «Сходи-ка в наш “Бельвю”». Идея ему понравилась, хотя получалось, что во время сна их будет разделять расстояние в четыре километра. Они не пожалели об этом решении, напротив: вечернее прощание и утреннее свидание, обретение друг друга вновь — в этом было нечто необыкновенное, и ощущение близости становилось еще острее. Впору было говорить о второй весне любви, при том что в ее супружеской жизни только-только наступало время урожая. С другими курортниками они не общались, им было достаточно друг друга, они часами бродили по каштановым и березовым рощам, разумеется, с перерывами на отдых. Однажды Беттина сказала, что побаивается возвращения в реальный мир. Он возразил: березовые рощи ведь тоже находятся в реальном мире. «Пусть так, — ответила она, — но в них не слышишь грохота войны». Она имела в виду бушевавшую тогда войну в Косове, которая вызывала у нее безмерный ужас. «Знаешь, — призналась она позднее, — злодеяния, которые там совершаются, я воспринимаю как удары по моей собственной голове, они оглушают меня и не дают видеть вещи в истинном свете». Он сказал, что такое происходит со многими и к этому надо относиться с уважением, хотя это и опасно, потому что наше состояние оглушенности придает силу злодеям. Тогда можно было бы сказать, заметила Беттина, что беспомощность — адекватный ответ на опустошительное безумие, и в то же время неадекватный. Так только кажется, ответил он, а она крепко его обняла и прижала к себе, словно желая показать: на земле еще возможны совсем простые вещи. Два раза он выводил Беттину в свет и пил с нею «бьянко ди мерло». Она полагала, что из ресторана отеля ее балкон виден лучше, чем из окна его комнаты, особенно если взять подзорную трубу, а она будет подавать знаки своим белым купальным халатом. Он понимал, что это дурачество, однако купил в Лугано маленькую подзорную трубу. Утром четвертого дня, ровно в девять, когда воздух был прозрачным, а санаторий весь залит солнцем, они провели испытания, которые оказались вполне успешными и приятно волнующими. Белый купальный халат Беттины был отчетливо виден, хоть и казался ненамного больше носового платка. Потом он поехал туда, как делал каждое утро, чтобы позавтракать вместе с Беттиной. Она была еще не одета, и он поразился, увидев, как волшебно она выглядит в белом купальном халате и оранжевом платке, повязанном в виде тюрбана. Она по-детски обрадовалась его словам, что он отлично разглядел ее знаки, и он никогда не забудет ее счастливых глаз. Ни одна долина в мире, подумал он тогда, не может быть настолько широка, чтобы разлучить его с Беттиной. Пока она одевалась, они условились, что на другой день продолжат игру в сигналы, опять в девять часов, после плавания. Каждое утро в половине девятого Беттина плавала в крытом бассейне, а потом они завтракали. Как проходил остальной день, он не помнит.
— Теперь вы видите, — сказал Лоос и, впервые отведя взгляд от огня, посмотрел мне в лицо, — теперь вы видите, что я был прав: на Троицу вьется пламя.
— Томас, — сказал я, — мы ведь перешли на «ты».
Он меня словно бы не слышал и опять смотрел на огонь. Шли минуты.
— Свежая малина, — сказал он вдруг, — свежая малина, вот о чем я вспомнил, в тот вечер ее подавали на десерт.
— Знаю, — сказал я, — твоя жена заказала ее на закуску, боясь, что она закончится, пока вы управитесь с главным блюдом.
— Черта с два он знает, — пробормотал Лоос.
Должно быть, он чисто машинально произнес вслух то, что было у него на уме, подумал я и все же несколько растерялся. Его грубость была столь же необъяснима, как и возврат к обращению на «вы». Опять потекли минуты. Он явно погрузился в себя. Я встал и принес ему стакан воды.
— Принес бы лучше наручники, — сказал он, прежде чем выпить воды.
— Для меня или для тебя? — спросил я.
— Конечно, для меня, — сказал он.
Я спросил, какое преступление он совершил. Он промолчал, но весь напрягся. Потом сказал:
— Прости, я был немножко не в себе, сейчас мне уже лучше, думаю, теперь я могу закончить. Не подкладывай больше дров, это будет недолго. После ужина мы допоздна сидели на балконе. О чем мы говорили, я уже не помню, знаю только, что моя жена, прощаясь со мной, плакала. Я сказал, что скоро приеду опять. Нет смысла ее утешать, сказала жена, ведь она плачет от счастья. Утром следующего дня — это была пятница, одиннадцатое июня, — я поднялся рано и встал у окна. Погода снова выдалась ясная, подзорная труба стояла на штативе, видимость была отличная. Боясь пропустить появление Беттины, я начал ее высматривать еще без десяти девять. Ровно в девять я стал нервничать: почему она не появилась с последним ударом часов? Она всегда была очень пунктуальна. Пять минут десятого, десять минут десятого: белый халат все не показывался. Разумеется, я убеждал себя в том, что она могла проспать, могла с кем-то заболтаться в бассейне, возможно, она забыла о нашем уговоре. Но это не помогало, я нервничал все больше. Я позвонил в ее комнату, она не взяла трубку. Я ждал до половины десятого, попытался позвонить ей еще раз, но безуспешно. Расстроенный и озабоченный, я сел в машину и поехал в санаторий. Ее комната была заперта, я какое-то время стучал — ответа не было. Тогда я заглянул в бассейн, для верности — еще и в фитнес-салон. Ее не было ни на террасе, ни в столовой, и я решил поискать в парке, у открытого бассейна, даже в оранжерее для кактусов. Безуспешно. Я поспешил обратно к дому, поднялся по лестнице, снова постучался в комнату Беттины. Потом спустился в холл, к администратору, и, едва переводя дух, спросил, где моя жена. Две дамы переглянулись, потом сказали: «Вот и вы наконец!» Одна из них тихо попросила меня пройти к ней в кабинет. Она сказала, что со мной не могли связаться, потому что никто не знал, где я живу. Ей тяжело мне это сообщать, но с моей женой произошел несчастный случай — в крытом бассейне, в половине девятого. Она поскользнулась на краю бассейна и неудачно упала, предположительно ударившись затылком — иначе она бы не потеряла сознания. Оснований для тревоги нет, ее тут же увезли в Лугано, в городскую больницу. Не желаю ли я сейчас туда позвонить? Я туда поеду, сказал я и, поскольку никто не мог меня проводить, попросил объяснить, где находится клиника. После долгих поисков я до нее добрался — было около двенадцати. Меня провели в отделение реанимации. Беттина дождалась меня, хоть и была без сознания. Только когда я сел рядом с ней и взял ее за руку, она закрыла глаза. По мере того как остывала ее рука, холодела и моя. Только это я могу вспомнить, и больше ничего. Нужно было что-то организовать, о чем-то распорядиться, что-то отрегулировать — все это я делал механически. Прошло две недели, прежде чем я стряхнул с себя оцепенение. И случилось это, когда я в первый раз открыл платяной шкаф Беттины. Вид ее платьев, юбок, блузок, жакетов, висевших на вешалках, этих мертвых, но все же полных ожидания вещей привел меня в чувство. Я на секунду ощутил, как во мне тает какой-то смерзшийся ком. А несколько позднее обнаружил в кладовке возле комнаты Беттины три новых, еще не бывших в употреблении синих чемодана, которых раньше никогда не видел. Я не мог объяснить себе, ни откуда они взялись, ни почему я так разволновался, увидев их.
