— Хемингуэй говорил, что Рауль Вильяррой его четвертый сын. И мой дед этим особенно гордился. Для него в имени Хемингуэя заключалось нечто святое. И для матери тоже, а теперь и для меня.
— А святого нельзя касаться.
— Вот именно, — подтвердил Тенорио и, посчитав объяснение исчерпывающим, повернулся к Маноло.
Конде пересек гостиную и, прежде чем выйти на улицу, еще раз окинул взглядом ее убранство, включая картины, изображающие корриду, никем не занятые кресла и маленький бар с пустыми бутылками, простерилизованными временем; заглянул напоследок в столовую с ее охотничьими трофеями и накрытым столом, уставленным изящной посудой с клеймом «Усадьба «Вихия»; разглядел в глубине комнаты, где Хемингуэй обычно писал, изножье кровати, на которой писатель спал во время сиесты и после попоек. Конде знал, что подошел к концу чего-то, и готовился попрощаться с этим домом. Если предчувствия его по-прежнему не обманывают, много лет пройдет, прежде чем он вновь появится в этом ностальгическом и таком литературном месте.
С незажженной сигаретой во рту он спустился в сад, к фонтану, вокруг которого полицейские успели перекопать землю на площади не менее пятнадцати квадратных метров. Подойдя к краю ямы, он прислонился спиной к голому стволу мертвого дерева, закурил и напряг свою память, стараясь представить, как это место могло выглядеть сорок лет назад: загон для тренировки петушков обычно делают круглым, таким же, как арена для взаправдашних боев, и вокруг него возводят стенки метровой высоты, зачастую из пальмовых веток или джутовых мешков, натянутых между кольями, дабы обозначить этот круг диаметром от четырех до пяти метров, внутри которого и происходят бои. Над этим загоном не было навеса, но он находился в тени манговых деревьев, дифолиса и мирта. Петушатник и случайные зрители могли проводить здесь долгие часы, не страдая от палящего солнца. Постепенно у Конде разыгралась фантазия, и он словно наяву увидел перед собой Торибио Стриженого — такого, каким запомнил его, когда впервые увидел на официальных боях: он стоял в одной майке без рукавов в центре круга, держа в руке петуха, на которого науськивал его собрата, чтобы тот поскорее вошел в раж. Шпоры у петухов были обвязаны тряпицами, дабы избежать случайных ранений. Стоя вплотную к ограждению из мешковины, Хемингуэй, Каликсто Монтенегро и Рауль Вильяррой молча наблюдали за происходящим, и лицо писателя напряглось, когда Стриженый наконец отпустил петуха и птицы бросились друг на друга, хлопая крыльями, угрожающе вздымая свои смертоносные, но сейчас чисто бутафорские шпоры и подбрасывая в воздух древесные стружки, которыми была устлана арена… Стружки. Конде видел, как они шевелятся под ногами у бойцов, и все понял: того человека похоронили в единственном месте, где свежевскопанная земля не вызывала подозрений. После того как могила была засыпана, сверху вновь уложили стружки.
Уже не торопясь, Конде вернулся к дому и уселся на ступеньках у входа. Если он прав, то Маноло должен выйти сейчас с документом, датированным третьим октября 1958 года. Поэтому он ничуть не взволновался, услышав голос лейтенанта, шедшего к нему с распиской в руках:
— Вот она, Конде.
— Сколько он ему заплатил?
— Пять тысяч песо…
— Огромные деньжищи. Даже для Хемингуэя.
— Кто такой Каликсто Монтенегро?
— Один весьма странный работник. Хемингуэй рассчитал его в тот день, заплатил компенсацию и, если я не ошибаюсь, посадил на «Пилар» и отправил в Мексику.
— И из-за чего весь этот сыр-бор?
— Я думаю, он был единственным свидетелем убийства агента ФБР… Хотя уверен, что не он один видел, как того хоронили в загоне для петушиных боев.
— Но кто все-таки убил этого типа?
— Пока не знаю, но возможно, мы сумеем узнать это прямо сейчас. Если, конечно, ты не очень торопишься и согласишься съездить со мной в Кохимар.
* * *
— Добрый день, Руперто.
— Это опять ты?
— Да. Но главное не это, а то, что на сей раз я пришел с полицейским. Дела-то у нас неважнецкие. Вот знакомьтесь, это лейтенант Мануэль Паласиос.
— Больно щуплый для лейтенанта, — проворчал Руперто и улыбнулся.
— И я того же мнения, — подхватил Конде и уселся на камень, который облюбовал еще утром. Руперто же по-прежнему сидел, прислонившись к дереву, напротив речного причала, в своей красивой панамской шляпе. С тех пор он ни на шаг не сдвинулся со своего места, и казалось, что они с Конде только что прервали разговор. О том, что время не стоит не месте, свидетельствовала лишь зажатая между пальцами Руперто сигара, докуренная почти до самого конца и распространявшая вокруг едкий запах горелого табачного листа.
— Я знал, что ты вернешься…
— Я не слишком опоздал? — полюбопытствовал Конде, указывая Маноло на соседний камень. Лейтенант поднял его и перенес поближе к дереву.
— Как посмотреть. Для меня время — совсем другая штука. Вон взгляните. — Он поднял руку. — Это как если бы я находился там, за рекой…
— В тени деревьев, — докончил Конде.
— Вот именно, в тени деревьев, — подтвердил Руперто. — Оттуда многие вещи видятся по-другому, разве не так?
Конде кивнул и вынул сигарету. Маноло поерзал на камне, оказавшемся чересчур жестким для его худых ягодиц. Он глядел на старика и старался угадать, какую стратегию изберет его друг.
— Ладно, Руперто, здесь, а не за рекой все представляется мне следующим образом: вечером второго октября пятьдесят восьмого года в усадьбе «Вихия» был убит агент ФБР. Его звали Джон Керк, если вас это интересует и если Тенорио вам этого еще не сообщил…
Конде подождал реакции Руперто, но старик по-прежнему высматривал что-то скрытое от глаз Конде за рекой, в тени деревьев: возможно, свою смерть.
— Хемингуэй уехал с Кубы четвертого числа, странным образом прервав работу над очень важной для него книгой. В результате он так ее и не закончил. Он улетел в США — по его словам, чтобы встретиться там со своей женой, уехавшей туда раньше. Однако третьего числа он рассчитал Каликсто, выплатив ему компенсацию. Дал ему пять тысяч песо. Громадные деньги, не правда ли?
Старику явно стало жарко. Он снял свою замечательную шляпу и провел ладонью по лбу. Руки у него были несоразмерно большие, испещренные морщинами и шрамами.
— Нормальная выплата составляла бы двухмесячное жалованье, самое большее трехмесячное… Каликсто получал сто пятьдесят песо. А сколько платили вам?
— Двести. Мы с Раулем больше всех получали.
— Да. Он и вправду хорошо платил, — произнес Маноло.
Находиться в роли бессловесного наблюдателя всегда было для него что нож острый, но Конде неизменно заставлял его сдерживаться и сейчас укоризненно взглянул на лейтенанта, призывая соблюдать уговор, как делал это в былые времена, когда они были самой востребованной парой полицейских в отделе, потому что Старик, лучший начальник из всех, кто когда-либо возглавлял следственное управление, всегда ставил их вместе и даже закрывал глаза на кое-какие нарушения, если это шло на пользу расследованию.
