- Ты так спешишь?
- Нет, нет, нет, - заверил я ее, - хотя, да. Во-первых, я так и не могу ничего вспомнить о том, что было после недели, проведенной мною с Медузой на озере Тритон, а мне хочется знать в точности, как и когда я умер. Но что и в самом деле интересует меня, так это как раскручивается мой храм. - Я имел в виду, как объяснил ей, когда мы вернулись в постель, что, учитывая, с одной стороны, нынешнюю скорость осмотра мною выставки - одно панно в день, - а с другой - существенное ускорение времени между сценами, мы за шесть дней перешерстили мою жизнь с момента златокапельного зачатия почти до конца моих воспоминаний. Следовательно, скоро - буквально в любой день - мраморная история должна достичь момента моей смерти и переброситься на нынешнее преображение. Что она рисует нынче, спросил я у Каликсы, если не саму себя вместе со мною в спиралевидных небесах - в процессе осмотра как раз нарисованных ею росписей?
Немного помолчав, она ответила: "Этой ночью я еще не готова ответить на твой вопрос". Но она настоятельно посоветовала мне учесть следующие два соображения: во-первых, коли бессмертие не имеет конца, нельзя ли заключить, что это относится и к храму, бесконечно разворачивающемуся от нашего ложа по небесам; с другой стороны, нужно заметить, что параллельно с возрастанием длины рельефов промежуток времени между изображаемыми на них сценами укорачивается: от крохотного I-B, например (Диктис вылавливает сетью принесенный прибоем сундук), до его соседа I-C (мой первый визит к Афине на Самое) за колонной сокрыт интервал почти в два десятилетия; между их пространными подобиями во второй серии - немногим более дней, a II-E отделяет от II-F-1 примерно столько же часов, сколько проспали и мы между их созерцанием. Не может ли в таком случае статься, что, подобно закручиванию спирали к центру, моя история будет вечно приближаться к настоящему моменту, но никогда его не достигнет? Так или иначе, ей казалось, что историю можно предполагать бесконечной.
- Но это же только выставка! А где реальная драма в реальном времени? Где ее кульминация?
Каликса серьезно улыбнулась:
- Думаю, что очень скоро кульминации достигнем мы оба. На сей раз одновременно.
- Хм-м.
Ты звучишь совсем как она; пожалуйста, не будь критична. Тот вечер, как я почувствовал, как раз таким и был: первым делом Каликса тогда объявила, поначалу весьма величественно, что наступает девятый день, с тех пор как солнце вступило в знак Льва, и день этот станет двадцать пятой годовщиной ее рождения, а также и двадцатой годовщиной другой красной даты в календаре ее жизни, но об этом она расскажет завтра. Чтобы отпраздновать юбилей, она предложила, поскольку, по ее подсчетам, до полуночи оставалось еще около часа, перевернуть наш обычный распорядок и насладиться рассказом до совокупления - с тем чтобы она смогла достичь четвертьвековой отметки в моих объятиях. Я был очень тронут - и встревожен косвенным значением ее новостей, - но заметил на это, что глосса на II-F-1 весьма в данных обстоятельствах неуместна и уж всяко не сыграет роль любовного зелья, поскольку, как ей известно, на этой утренней сцене представлено мое свидание с Медузой. Может, нам стоит просто перескочить через нее? Партию в трик-трак? Часок вздремнуть?
- Нет, - отрезала Каликса. - Со мной теперь все в порядке. Я хочу об этом послушать.
- Порядок, я и так догадываюсь, что с ней все в порядке. Я все еще ревную, но больше не хочу быть критичной.
Ладно. С ней, конечно же, в ту ночь, когда я рассказывал свою историю, все было в порядке. Надеюсь, с ней все в порядке и сейчас.
- Дело было утром, - сказал я ей. - Медуза сказала мне, что она и есть Медуза. Мы попробовали еще разок, больших сдвигов не намечалось; она замерла, повернувшись ко мне спиной - пожалуйста, не переворачивайся, - по-прежнему в одном кибисисе, и упросив меня ее не переворачивать, пока она не доскажет до конца свой рассказ. Сначала шла история ее жизни, часть которой она уже раскрыла мне на Самосе: ее распрекрасное девичество, насилие Посейдона, кара Афины, ее неведение касательно собственного горгонства и, наконец, ошибка, по которой она приняла меня за своего возлюбленного, а не истребителя.
Очень трудно рассказывать эту часть, особенно когда слушаешь ее ты.
- Но, пожалуйста, продолжай. Ты мне ее должен. Ну хорошо.
- Глаза ее открылись, поведала она, когда мой меч коснулся ее шеи, и последнее, что она увидела, было ее же отражение в моем щите - том самом, перед которым она некогда поправляла волосы в храме Афины. Зрелище столь ее подавило, что она была рада умереть; дальше она ни о чем знать не знала, пока Афина не сняла с нее скальп, оснастила новым телом и оживила; вот почему первое, что она потребовала, - вновь умертвить ее, если она все еще остается Горгоной. Тут имелась и некая странность: придя однажды в себя, она могла теперь вспоминать все деяния мертвой своей головы и делала это со смешанными чувствами. Если быть совершенно откровенным, она, несмотря на то что я ее убил, все еще меня любила и жила, будучи мертвой, ради тех моментов, когда я поднимал ее за волосы и она своим взглядом иссушала моих врагов. Ее заявление взволновало меня; я упрашивал ее сбросить мешок и позволить поцеловать прелестную головку, - она же ведь сказала, что прелестна? - с которой я так неправильно - с такими удачными результатами - поступил в ее предыдущем состоянии.
- Но она остановила мою руку, перечислив те тяжкие условия, на которых Афина вынесла ей амнистию: во-первых, стоит ей показать кому-нибудь свое лицо, и она немедленно вернется к своему горгоническому существованию.
- Это нечестно, - сказала Каликса. - При всем, что она рассказала…
- Вот именно. Но вдобавок предусматривалось одно вознаграждение и одна-единственная сулящая спасение оговорка. Афина даровала ей силу омолодить или раскрепостить - только единожды - либо того, на кого она взглянет, сбросив капюшон, либо того, кто, сбросив с нее капюшон, взглянет на нее сам; но даровать это благодеяние зрителю она должна была за свой собственный счет, ибо, по вышеперечисленным условиям, ей тут же предстояло вновь стать Горгоной.
- М-да, - сказала Каликса. - Твоя сестрица ничего не дает задаром.
- Она же не богиня справедливости. Я спросил у Медузы, что же за оговорка сулила ей спасение, но до поры до времени она не собиралась мне отвечать. Мне кажется, я упоминал, что она была застенчива и робка; на то, чтобы уговорами и лаской вытянуть из нее изложенное мною тут на двух страницах, у меня ушел не один день. В промежутках между признаниями - к которым я подталкивал ее, поверяя свои собственные затруднения на основе обменного курса семь к одному, - мы бродили по пляжу, купались и удили рыбу, судачили на общежитейские темы.
- И занимались любовью, - сказала Каликса.
- И пытались заниматься любовью. Ей это весьма нравилось; Посейдон - тогда, в храме - был с нею груб, ты ведь знаешь, как это бывает у богов.
- Ага.
- Никто никогда не учил ее предлюбовным играм и не показывал, что, собственно, с собой делать…
