"Плавучая опера" написана в первые три месяца 1955 года; в последние три месяца того же года я написал связанную с этим романом книгу "Конец пути". Что касается "Оперы", она была моим первым произведением; мне было двадцать четыре года, и уже пять лет, как я прилежно сочинял прозу, не имевшую - и по справедливости - никакого успеха у издателей. Один из них в конце концов согласился спустить на воду "Плавучую оперу", но при условии, что строитель внесет изменения в конструкцию корабля, особенно кормовой его части. Я согласился, роман вышел в свет; критики разругали книгу, и прежде всего ее финал, так что мне был преподан ценный урок, пригодившийся при постройке других судов. В этом издании восстановлен первоначальный вариант концовки, какой она и должна была бы остаться, а также восполнено несколько мелких купюр. "Плавучая опера" остается, впрочем, всего лишь первой книгой очень молодого автора, но меня утешает мысль, что, даже если она пойдет ко дну - или, может быть, выплывет, - причиной будет исключительно планировка, которую исходно предполагал конструктор.
I. НАСТРАИВАЮ ИНСТРУМЕНТ
Для человека вроде меня, чьи литературные занятия с 1920 года ограничивались только составлением юридических документов и записями в тетради, названной "Размышления", самое трудное в предстоящем деле - а конкретно оно потребует объяснить один день в 1937 году, когда я переменял свой взгляд на вещи, - это сдвинуть его с места. Ничем таким мне раньше заниматься не приходилось, но себя-то я знаю достаточно: стоит льду дать хоть маленькую трещину, и тогда потечет, потечет, только успевай записывать, ведь от природы я уж никак не из скрытных, мне бы суметь досказать историю до конца да вовремя заткнуться, а о прочем и думать нечего- Сомнений на этот счет у меня никаких нет, я ведь почти всякий раз могу безошибочно предсказать, как поступлю, потому что действую всегда очень даже объяснимо, пусть у нас, в Кембридже, думают по-другому. Считается, что я человек странный, непредугадуемый (между прочим, мой друг Гаррисон Мэк и его жена Джейн тоже так считают), но тут вся штука вот в чем: и поступки, и мнения мои не ладят с понятиями окружающих, допуская, что у них вообще есть какие-то понятия, а с моими-то взглядами, поверьте, они гармонируют вполне. И хотя принципы мои время от времени меняются - напоминаю, книга эта как раз о том, как они изменились, - их у меня зато много, больше, чем требуется для жизни, так что храню я их обычно невостребованными до подходящего случая, однако все выходит в моей жизни совершенно логично, ничуть не менее логично по той причине, что живу я не так, как все остальные. А главное, чаще всего действительно все выходит.
Ну вот хотя бы, начал же я эту книгу, и пусть до самой истории нам еще добираться и добираться, но мы хотя бы двинулись к ней, а я и этому рад, не знаю, как вы. Может быть, когда я наконец опишу тот самый день - 21 июня 1937 года, если не ошибаюсь, - к тому времени, как настанет поздний вечер и надо будет спать ложиться, да, не исключено, что тогда я перечту только что написанное и брошу эту страничку в корзину, я ведь пока всего лишь инструмент свой настраиваю. А может, и не брошу: надо ведь сразу объяснить, кто я такой, и еще хочу, чтобы не возникало неверных мыслей, когда вы узнаете мое имя, и заглавие тоже хотелось бы растолковать, и вообще кое-что для вас облегчить, потому как я себя воспринимаю, ну, хозяином, что ли, а вы мои гости, вот и стараюсь, чтобы вам было покойно, удобно, а там уж окунетесь в петляющую речку, по которой предстоит плыть, погружаясь в мою историю, - зачем на всякую ерунду отвлекаться, силы-то вам еще понадобятся.
Да, с вашего позволения, еще два слова насчет этой петляющей речки: когда мне случается прочесть какой-нибудь роман, у меня всегда такое чувство, что автор уж слишком многого требует от читателя, швыряет его сразу же на самую стремнину, начиная со всяких бурных событий, а надо бы потихоньку к ним подводить. Бухаемся прямиком в чью-то жизнь, когда там все перевернулось, ну совсем как ранней весной в нашу речку Чоптенк нырнуть, - то еще удовольствие, доложу я вам. Доверься мне, добрый читатель, и оставь страх, что сердце твое не выдержит, у меня самого с сердцем неважно, и уж я-то знаю, погонять тебя незачем, входи в мою историю осторожно, неспешно, пальчиком сначала воду попробуй, потом ладонь погрузи, а там уж по колено можно зайти, по грудь, окунешься, ну и поплывешь. Я ведь не собираюсь тебя в ледяной купели окрестить, Боже сохрани, просто искупаешься, освежишься, и приятно тебе станет.
Ладно, на чем это я остановился? Ах да, я собирался пояснить, что мне предстоит "конкретно", так, кажется, было сказано? Или нет, пояснить, что подразумеваю под настройкой инструмента? Или насчет того, что у меня с сердцем неважно? О Господи, ну тяжелое дело - писать романы! Как, объясните мне, расскажешь историю, если не утрачена способность понимания смысла событий, из которых она состоит? Со мной все ясно, в рассказчики я совсем не гожусь: вот написал фразу, и тут же в ней оказываются какие-то метафоры да скрытые значения, которые я бы с вами вместе охотно загнал назад, пусть себе скрытыми и остаются, но вот беда, пока загоняешь эти, повылезают другие, а их тоже придется загонять, так что до самой истории мы вообще не доберемся, само собой - не доведем ее до конца, если этим своим метафорам я позволю резвиться как вздумается. Вообще-то я не против, пусть резвятся, по мне, и такие книги не хуже прочих, но ведь дело-то вот какое: мне действительно нужно объяснить тот день 21 или, может, 22 июня 1937 года, когда я окончательно переменил свой взгляд на вещи. И оттого придется нам с вами держаться основного русла, хоть поплывем мы в лодочке для одного мелководья пригодной, что же до притоков всяких да бухточек живописных - увы, хоть и жаль, а обойдемся без них. (Тоже метафора, и она-то как раз не просто для украшения, - впрочем, оставим это.)
Так. Значит, зовут меня Тодд Эндрюс. Имя можно писать с одним "д" или с двумя, в письме ко мне и так и этак обращаются. Но вас я предупреждал уже, чтобы не возникало по этому случаю неверных мыслей, а то еще подумаете: "Тод? Так ведь по-немецки „тод" - это „смерть", символика, стало быть". Сам я пишу свое имя с двумя "д" еще и для того, кстати, чтобы никакой символики в нем не подозревали. Только получается-то, что ничего я своим предостережением не добился, потому как сейчас вот пришло в голову - Тодд (с двумя "д") тоже символикой припахивает. Сами судите: Тод - "смерть", а в этой книге как раз про смерть много всего будет сказано; а Тодд - звучит все равно как Тод, то есть почти как смерть, - ну так книжка-то и будет почти про смерть, верней, про почти смерть.
И вот еще что напоследок. Вам, наверно, -случалось досадовать, когда книжка вроде бы сулит какое-то откровение, а под конец убеждаешься, что автор ловко этак вывернулся, и никакого откровения нет? Я-то уж сколько раз читал истории про разные удивительные штуки - ну, допустим, про то, как преодолели земное притяжение, или про телескоп, в который видно, что по Сатурну люди ходят, и еще про тайное оружие, которым можно всю Солнечную систему взорвать, - а потом оказывается, что ничего-то мне не объяснили, ни как же это наладились они с притяжением справляться, и насчет Сатурна тоже, - а люди там живут или нет? - и касательно Солнечной системы: это что же за оружие такое, чтобы ее вдребезги разнести? Но с моей книгой никаких разочарований вы не испытаете, это я обещаю..Беля прочтете, что я что-то там такое придумал, будьте уверены, я все вам объясню, насколько сумею, толково.
