13-й наш отряд еще называется и «клубный». Потому что мы обслуживаем клуб. Один из наших — костлявый, как смерть, парень по фамилии Сиротин, по кличке Смерть — постоянный дежурный по клубу. У него особый пропуск. Еще один из наших, у него срок 14 лет, Кашин, толстомордый, похожий на украинского еврея, завхоз клуба. Эти парни только спят у нас в отряде и уходят тотчас после завтрака, даже на поверке обычно не стоят. Завхоз клуба — огромная должность, не меньше завхоза отряда. Так что у нас целых два представителя элиты в отряде. Правда, Кашина не видать и не слыхать. Он в клубе всегда. И спит там.
Еще в клубе постоянно торчат музыканты. Наши двенадцать. Ну, во-первых, у них там инструменты. А еще они репетируют. Тотчас после утренней поверки они бегут в клуб, и если поверка задерживается, то бегут бегом, как спринтеры. Хватают барабаны и трубы и выходят на Авениду Роз, подымая отряды на промзону. Зрелище это чудесное настолько, что следует остановиться подробнее на блеске их латунных инструментов под солнцем, на звуках, ими извергаемых. Шагают они, как и все мы, куда бы ни шли мы, в колонне, по пять человек в шеренге. Число музыкантов колеблется в зависимости от того, сколько их имеется в наличии. В мое время два музыканта покинули колонию — одного отправили на поселение, другой освободился. Некоторое время музыканты ходили с неполной третьей шеренгой. Пока не достали невесть откуда еще двоих. Я всегда думал, что стать музыкантом — огромное дело. Оказалось, легко — бери барабан и стучи. Старайся не сбиться. Или дуди. Чего не умеешь, товарищи научат. Никто не требует знания нот. Хотя костяк, конечно, профессионалы. Если верить Юрке, в составе нашего лагерного оркестра два мощнейших рок-музыканта всероссийского масштаба. Оба они, впрочем, из 9-го отряда. Один постарше, лет под сорок, худой, носатый и прокуренный, другой — пухлый пацан, похожий на хомячка.
Так вот, обвитые змеевиками труб, с барабанами и литаврами, идут наши товарищи уже не зэками, но богами музыки, играя «Прощание славянки». Сколько зэковских душ ноет и будет ныть под это близкое и ненавистное «Прощание славянки», с него обычно начинается развод на работу во всех зонах Российской Федерации. И «Москва майская».
«Утро красит нежным цветом
Стены древнего Кремля,
Просыпается с рассветом
Вся советская земля».
И припев:
«Кипучая, могучая,
Никем непобедимая,
Страна моя, Москва моя,
Ты самая любимая…»
Ой любимая страна моя, что же ты с нами сделала! Почему загнала за контрольно-следовую полосу, окружила хамами и мерзавцами в туфлях и сапогах и в хамских камуфлированных робах. «Холодок бежит за ворот, шум на улицах слышней…» При этих строках вспоминается таким внезапным ударом кислорода или озона в лицо несколько сотен или тысяч московских утр, когда просыпаешься, и ездят поливальные машины, и в окно ветерок, а любимая жена или случайная спутница на одну ночь еще спит. Но можно пробудить ее поцелуем в чистый или нечистый рот, раздвинуть горячие ноги и… Лучше дальше отпустить это видение и переместить взгляд в аккуратные грядки роз, воспитанных обиженными. Или поднять его до уровня тяжелых труб, до сверкающей латуни.
Мимо всех отрядов проходит оркестр, и выходят из ворот осужденные черными шеренгами. Из наших ворот 13-го отряда их выходит немного, несколько шеренг, а из рабочих отрядов — целые тучи осужденных, черных гладиаторов подневольного труда. Строевым шагом в начинающем накаляться воздухе насильственно засушенные мужчины наилучшего репродуктивного возраста с подсушенными яйцами, забывшие, когда они втыкались в женщину. Идут, чтобы растратить пыл любовников, вгрызаясь в металл или в землю, чтобы расколоть, растоптать, истереть о железо, о кирпич, о почву свои эмоции. Свою страсть.
Суки поганые! Вы отобрали у нас милые дыры, и вы хотите, чтоб мы дисциплинированно, под музыку латунных труб вливались в горло промзоны: «Утро красит нежным цветом». Ох как оно красит стены этого гребаного Кремля, только не нам это видно. А видно из окон привилегированных московских квартир удачливым ворам, а ими являются прокуроры, судьи, чиновники, олигархи. А девки лежат с ними рядом в вызывающих позах… А в это время мы, отверженные русского мира, шагаем в черных шеренгах. «Утро красит…!» Осужденный втайне мечтает о мести… о разбитых бошках, о выброшенных на лестничную клетку вонючих похмельных мужиках — хозяевах квартир и о взятых в плен горячих девках… Иначе что же он за осужденный…
Клуб, откуда они выносят свои инструменты. Это невиданное в заволжских степях сооружение. Снаружи летний азиатский ад, а внутри прохладно. Огромный ангар на две тыщи человек с повышающимися к концу зала скамейками. Высокая сцена с языком, спускающимся в зал. На крыльях сцены толпятся усилители, каждый в рост осужденного. В ближайших к сцене стенах углубления, а в них статуи всяческих муз, богов и богинь. Вряд ли зэки, которые лепили их из гипса, а потом красили масляной краской, знали, что это за музы, боги и богини. Они просто слепили их, глядя на рисунки в школьных учебниках, где говорится о Древней Греции. Зал проветренный и даже неплохо пахнущий, поскольку все его дерево — и скамьи, и полы — натерто осужденными. А наш труд дешев, чего нас жалеть. А мастику для полов загоняют родители осужденных или друзья осужденных. Ну да, статуи — смотришь на них, сидя с кепи на коленях, а вокруг бедняги осужденные пытаются спать с открытыми глазами и стоящей вертикально шеей, смотришь на них и вздыхаешь: о, культура! ох, культура, ну, культура!
По проходам движутся офицеры и козлы и внимательно нас разглядывают. Основная их забота — ловить засыпающих. Чтоб потом вызвать на совет колонии и чтоб совет загнал нас в ШИЗО. А мы сидим — кепи на коленках — и внимаем. Чему? А что заставят смотреть и слушать.
В июне, весь июнь нас пытали этим гребаным клубом. За что — малопонятно. Отдельные сведущие лица выдвигали — каждый свое — крайне глубокомысленные объяснения, но поскольку я не уверовал ни в одно, то ограничусь тем, что общее (поверхностное, но точное!) суждение звучало так: нас наказывают. Однажды нас вызывали в клуб пять раз! Это было воскресенье. Самый «свободный» (в кавычках, конечно!) день для зэков. Нас вызвали слушать музыкальную композицию «Параша Жемчугова» об известной крепостной актрисе графа Шереметьева. Старый Шереметьев заметил Полину, когда она еще была девочкой, и взял в театр. Она стала актрисой, играла перед царицей Екатериной II и умерла супругой Шереметьева. Эта несложная история была иллюстрирована певцами филармонии. Толстый, огромный и животастый бас в потертом смокинге исполнил несколько номеров, среди прочих знакомый мне с детства мотив: «Если б был бы я сучочком…» В тексте он мечтает, чтобы «тысячам девочек на его сидеть ветвях…» От этого старомодного юмора зэки поморщились. Во всяком случае, те, лица кого я мог видеть. А Вася Оглы, обернувшись к нашему ряду, сказал «Во, пидор!»
— Бас наверняка алкаш, посмотри на его нос! — прошептал мне Юрка. — И вспотел как! С похмелья, понятно. Сейчас у первой пивной затормозит, когда выйдут.
Тенор пропел «Кто может сравниться с Матильдой моей!..» Бас не остался в долгу и исполнил еще более дряхлую «Блоха, ха-ха-ха! Жил-был король когда-то, при нем блоха жила». Женщин было четверо. Одна вела музыкальную композицию, объясняя нам советским интеллигентным голосом, что случилось дальше. Это был жуткий старинный кич, не хуже итальянского театра кукол или, предположим, японского театра «Кабуки». Это было за тысячи световых лет от нас, осужденных колонии №13. Я, посидев на этом спектакле, даже влюбился в него, в это музейное действо. Где бы я еще такое увидел и услышал по доброй воле, на воле?! Нигде. Никогда!
