Ильди, ты слышишь: нас зовут. Я не знаю, что ответить Драгане, везде твердят, что это мы виноваты, сербы, и Драгана берет в ладони мое лицо, в телевизоре könnd mir verzelle, was wänd[40], они ведь понятия не имеют, что там делается, все виноваты, Ильди, сербы стреляют с гор, Изетбегович приносит в жертву своих людей, чтобы можно было сказать: мусульмане – жертвы, это сербы воду мутят, а хорваты сербам подыгрывают, когда им выгодно (и это в самом центре Европы, думаю я, и не в каком-то далеком прошлом), да, я слышу, что нас зовут, вдруг говорю я, чтобы утешить Драгану, или успокоить, или заставить наконец замолчать, и Драгана замолкает – замолкает на пару минут, дожидаясь момента, когда мы останемся в кухне одни (отец отправляется делать закупки, Марлис сейчас в подвале, убирается на складе), скажи, а как ты их слышишь, какие слышишь слова, hörsch du sie au am Nacht? Am Schlimmste isch es, wenn der Mond so rund und blöd isch[41], они все дышат мне в уши, сестра, сын, тетки, дышат в уши и зовут: Драги, Драги, ты забыла нас? Ильди, weisch du, wie alt mein Sohn isch? Nüün Jahr[42], говорит она, ее сыну девять лет, und kann nüt komme, in Schwiiz[43](и Драгана поднимает руки вверх, как будто ее как раз в эту минуту пришли арестовывать), почти четыре месяца надо еще ждать, по закону, но это же нынче больше, чем жизнь человеческая, сейчас людей сотнями каждый день убивают; я вздрагиваю, Драгана сует мне под нос фотографию: посмотри, это мой сын! Я осторожно вглядываюсь: мальчик с боязливым выражением лица, глаза у него такие красивые, что красивей и не бывает, ребенок на руках у дедушки с бабушкой, за спиной у них дом, не дом, а домишко, думаю я.
(Мамика; лежа без сна в постели, я постоянно слышала ее бормотание, тихое пощелкивание ее четок, костяшки которых, перебираемые ее пальцами, задевают друг друга, а потом, после молитвы, ее голос, когда она чистым, высоким голосом пела: Сердце голубиное досталось мне от родимой матушки, нрав веселый, голос песенный от батюшки. Научилась я у них всему, что в жизни люблю я, голубиным снежно-белым поцелуям…
Вчера, когда я лежала без сна в своей постели, мне вспомнились четки мамики и ее уверенность, что молитва и песня помогают нам уцелеть, когда мы сталкиваемся с трудностями, не сломаться в самые тяжелые периоды жизни, уверенность, что именно постоянная безмолвная молитва помогла ей пережить их, что судьба слепо следовала словам молитвы, ведя ее к будущему, которого без этих слов вообще не было бы.)
Знала я, знала, что ты тоже их слышишь, говорит Драгана и, поцеловав фотокарточку, прячет ее в карман кофты; а ведь согласись швейцарцы сейчас впустить ее сына, он все равно бы не смог приехать, потому что он там, в осажденном Сараеве; мне становится страшно, когда я вижу лихорадочный, отчаянный взгляд Драганы, она смотрит на меня и рассказывает, как сын ее умеет насвистывать тоненько-тоненько, но свист этот все равно слышен (правда ужасна и никому точно не известна), и в этот момент передо мной вдруг появляется Янка, может быть, потому, что Драгана не перестает говорить о голосах, которые она слышит, и о своем знакомом сапожнике, которого она не видела несколько лет, тут даже скрип его старого велосипеда вдруг зазвучал у нее в ушах, и сапожник стал ругать ее, что она ходит по свету в этих никуда не годных, стоптанных туфлях; дядья, все тетки, двоюродные братья и сестры – все они постоянно тут, рядом со мной – но Янка-то?
Драгана отворачивается от меня, берет нож, принимается чистить картошку и морковь; эти простые, примитивные действия сейчас важны не сами по себе, а как свидетельство того, что мы совсем-совсем ничего не можем поделать, думаю я, а Драгана все говорит, и я вдруг отчетливо вижу перед собой два мира, которые стоят друг против друга, никак не соприкасаясь и не согласуясь: мы – здесь, в Швейцарии, а родня наша – в Югославии, в бывшей Югославии, как теперь говорят, они, сербы, – мои враги, и Драгана показывает на картофельные очистки, запястьем вытирает глаза, да, мы здесь живем, как швейцарцы, как посторонние зрители, думаю я, это правда.
Вся семья Драганы – как сына-то твоего зовут? Данило! – сейчас в Сараеве, Драгана же – здесь, кончиком ножа вырезает глазки из картофелин. (Зимняя Олимпиада 1984 года, тогда смотреть телевизор было еще увлекательным и волнующим занятием, спортивные достижения я записывала в специально приготовленные таблицы; кто же установил тогда мировой рекорд? Ингемар Стенмарк? Или Боян Крижай? Зато о матушке у меня абсолютно четкое воспоминание: она совершенно расчувствовалась, наблюдая за Джейн Торвилл и Кристофером Дином – как эта пара способна буквально парить надо льдом? – а когда жюри единогласно поставило им высшую оценку за исполнение, матушка с мокрыми от слез глазами качала головой и повторяла: невероятно, невероятно; Сараево, это где? – спрашивали мы у матушки: нам хотелось знать, где воплотилось в реальность это чудо любви; матушка раскрыла наш школьный географический атлас, и Сараево мы, по всей вероятности, нашли в разделе «Балканские страны».
Теперь, в 1993 году, олимпийский стадион лежит в руинах, прямо возле него хоронят мертвых, кому могло бы прийти подобное в голову, говорят люди, кто мог бы такое предположить, пишут газеты, а я представляю, как готовится к прыжку Йенс Вайсфлог, как он делает глубокий вдох, прежде чем мощно оттолкнуться от стартовой линии, как летит вперед, постепенно приседая, и – взлетает, Йенс Вайсфлог, на веки вечные поднявшийся над сараевскими крышами.)
Я письмо от сестры получила, говорит Драгана, рассказать, что пишет? Нет, лучше не надо, думаю я, не хочу я знать, что пишет Драгане ее сестра. Знаешь, Ильди, у них деревьев уже почти не осталось, все пошли на дрова, сестра говорит, город сейчас – как ощипанная курица, скверы, дороги голые, но не это самое плохое, воды у них нет питьевой, нет воды, чтобы говно смыть, и даже в больницах топить нечем… Может, потом, прерываю я Драгану, давай ты мне позже расскажешь! Драгана оборачивается, смотрит на меня мутным взглядом, тебе страшно, говорит она, ну конечно, нам всем страшно, вы о родне-то своей слышали что-нибудь? Им можно звонить? Драгана направляет на меня острие ножа, словно я – огромная картофелина, из которой надо вырезать все глазки. Я чувствую себя немного не в своей тарелке, мне даже приходит в голову мысль, что хорошо бы каким-нибудь образом избавиться от нее, от Драганы; я размышляю над тем, меньше ли станет на земле проблем, если нас с ней, боснийскую сербку и девушку-венгерку из сербского края Воеводины, найдут мертвыми в кухне, на покрытом линолеумом полу. Нет, отвечаю я, звонить нельзя, телефонная линия молчит (а прежде вся наша родня, кроме Янки, конечно, собиралась на Белградской улице, у дяди Морица и тети Манци, потому что только у них был телефон; все, даже самые старшие, пили крепкий кофе, сваренный по-турецки, тот, кто садился к телефону, мыл руки, остальные рядком устраивались на диване, мужчины – в накрахмаленных рубашках, женщины – в наглаженных кофтах, с проборами, которые они, поплевав на пальцы, то и дело приглаживали: никогда ведь не знаешь, на что она способна, нынешняя техника, телефон, глядишь, еще научится видеть – да разве он не научился видеть уже сегодня, видим же мы перед собой родственников в Швейцарии, когда разговариваем с ними, видим, как живых, видим брата! И, ах, дети, когда слышишь, как их голосочки летят по проводам! И так целые часы проходят, пока кто-нибудь первым встанет с дивана и с сожалением покинет компанию, где родственники снова и снова повторяют, обсуждают, вертят на языке каждое услышанное слово; телефонный разговор с заграницей – событие, которое заполняет иной раз всю вторую половину дня).
