VIII
Особенностью весны тысяча девятьсот двадцатого года были «подснежники». Нет, не те, голубоватенькие с желтой серединкой, о которых все знают. Другие «подснежники».
Изъеденные тифозной вошью, продырявленные красноармейскими пулями и сожженные дикими морозами, «подснежники» – останки пятисоттысячной Белой армии – доставляли живым немало хлопот. Мертвецов находили не только на полях недавних сражений и на бровках проселочных дорог, но и в самых неподходящих местах: в вокзальных барачных уборных, в забитых гвоздями теплушках, под пристанскими мостками и в разграбленных пакгаузах, в трюмах оставленных барж и пароходов, в брошенных колчаковцами госпиталях, все население которых поголовно вымерло от сыпняка.
Возникло учреждение с выразительным названием ЧЕКАТИФ, а Гошка Лысов волею Губкома оказался в чине уполномоченного по санации транспортного узла. Пришлось командовать мобилизованной буржуазией.
Трудармейцы выкалывали пешней и ломом трупы, примерзшие к половицам бараков и теплушек, потом грузили мертвых на платформы спецпоездов и отвозили на станцию Татарская, где их сжигали.
Гошка во сне стал кричать и вздрагивать, вид мяса вызывал у него отвращение, и он совсем уже было собрался в военкомат – проситься на фронт, но тут, восемнадцатого марта, в день годовщины Парижской коммуны, Сибревком объявил мобилизацию водников, и Гошку срочно вызвали в Горуездный партийный комитет.
– Как там у тебя дела с колчаковцами? – спросил заворг Мурлаев, тоже бывший матрос, и зачем-то подмигнул секретарше Наде Скалой. – Ты, Гошка, в Чека просился? Так вот: прощайся со своей любимой буржуазией, пусть она без тебя мертвяка до дела доводит, а сам сыпь на пристань, в распоряжение Мануйлова… Знаешь такого? Наш он, матрагон, только черноморец.
– Знаю, – ответил Гошка без особенного воодушевления. – Слушай… Я же в Губчека просился, к Прециксу, а не к Петьке…
Работать под началом комиссара Водно-транспортной Чека Гошке не хотелось.
В те первые послевоенные годы по Сибири шаталось немало людей с ленточками на бескозырках, с наганами за клапаном бесшириночных брюк – была такая матросская мода.
Матросы революции, уцелевшие после окончания войны в Сибири, бродили по краю и постепенно рассасывались в советских учреждениях, – больше всего в Чека определялось, – но повсюду они ревниво соблюдали дух вольности экспедиционных отрядов девятьсот восемнадцатого, и внешние традиции берегли: носили брюки-клеш с раструбом «сорок второго калибра» и бушлаты прямо на тельняшках (форменки не уважали и дарили девчатам).
Гошка Лысов был несусветным модником. Еще на фронте, в числе прочих любителей традиций, в штыковые атаки на дутовцев и корниловцев ходил голышом или в тельняшке без бушлата, принципиально избегал валенок и редко шапку носил, больше бескозырку башлыком подвязывал, чтобы уши совсем не отвалились, а уж наган – обязательно за клапаном брюк.
Все «братишки», ставшие на якорь в Новониколаевске, знали друг друга.
Среди них Мануйлов казался белой вороной.
Ответственный комиссар Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией на водном транспорте Петр Мануйлов совершенно не признавал «автоконьяк» – керосиноспиртовую смесь, на которой ходили тогдашние автомобили и которую употребляла матросская братва… На коллективных выпивках, время от времени организуемых тем или другим братком, Мануйлов не появлялся.
Кроме того, выяснилось, что до революции Петя Мануйлов работал корреспондентом газеты «Рабочий путь». И братва прозвала Петю презрительно: интеллигент.
– Я же в Губчека просился! К Прециксу, – повторил Гошка.
Мурлаев хмыкнул.
– Та-ак. Сачкуешь? Отрабатываешь задний?… Что ж… Надя, не нужно ему писать путевку, хай с мертвяками воюет.
Гошка испугался и вскипел:
– Ты шкоты-то не распускай! Обрадовался, начальство!.. Давай, Надя, пиши путевку к интеллигенту… Все равно пропадать!..
Он взял путевку и, хватив на весь Уком художественным свистом: «Вихри враждебные веют над нами!» – хлопнул дверью.
– Видала? – Мурлаев кивнул Наде Скалой. – Ишь, «анархия – мать свободы!»
А сам засвистел: «Слезами залит мир безбрежный…»
Если миновать железнодорожный туннель, тот самый, где состоялась любопытная встреча приезжего иркутянина с главврачом Изопропункта Николаевым, и по унавоженному за зиму Чернышевскому спуску выйти к урезу правого берега Оби, – угодишь на городскую свалку. Отсюда и начинается прямой путь через реку – зимник, связывающий затон с городом. Дорога выводит к остову какого-то вмерзшего в отмель, полуразобранного на дрова паузка. По уцелевшим шпангоутам можно взобраться на остатки палубы и вглядеться прямо перед собой в левобережную даль. Тогда и увидишь Яренский затон.
Новый комиссар водной Чека по Яренскому затону Лысов так именно и поступил. Утвердясь на обломках паузка, достал из внутреннего кармана бушлата обшарпанный трофейный «цейсс» и воззрился в левый берег реки.
День был ясный. В стеклах бинокля отразилась голубизна неба, тонкие спицы мачт и множество дымков, выходящих прямо из снежной целины: мачты – судов каравана, а дымки – от печей землянок. Правда, поближе к левобережному яру чернело десятка два рубленых домов, но за ними сплошь расстилались подземные дымы.
Землянки – главное жилье мелкого речного люда в затоне. Баржевые водоливы, плотогоны, бакенщики, лодочники-перевозчики, машинисты и кочегары – все, кто не успел еще или не сумел пустить корни в городе и в окрестных деревнях, зимуют по-кротовьи, – в затонских землянках. Чтобы поставить сруб, не хватает ни времени, ни двенадцатирублевого жалованья. Всю навигацию льют пот у пароходных топок кочегары, часто работают без подхваты, без смены, по шестнадцать часов. И у баржевиков не лучше.
