Покончив с этим, решил прибраться на кухне, заваленной осколками тарелок и стаканов, но сначала подошел к окну, у которого стояла Гвинет, когда увидела вылезающего из автомобиля Телфорда.
Снегопад все не начинался. На другой стороне улицы Береговой парк выглядел более темным, чем прежде, когда мы с Гвинет шли по нему. Низкие фонари, поставленные вдоль дорожек, теперь были скрыты деревьями. В городе этот парк был не самым большим, не тянул и на второе место, но в тот момент вызывал ощущения, что потеряться в нем – пара пустяков, попав на территорию, куда не ступала нога посетителей парка, где растут деревья-мутанты, а трава белая, как волосы глубокого старика.
Одним летним утром – два с половиной года тому назад – в пруду обнаружили женщину, мертвую и голую. Она плавала лицом вниз в окружении парчовых карпов, одежда валялась на берегу, будто в какой-то момент, подчиняясь безотчетному импульсу, она разделась догола, чтобы поплавать. Выяснилось, что она медсестра, жена, мать двоих детей, и жила достаточно близко от больницы, чтобы ранним вечером возвращаться с работы пешком. Вскоре полиция нашла и трех молодых парней – Оркотта, Клеркмана и Саббато, – которые использовали ее, как жалкую игрушку, позабавились и выбросили, а потом все обставили так, будто женщина утопилась. Любящему дядюшке Оркотта, Бентону Оркотту, принадлежали три цветочных магазина, и у него они одолжили фургон, в каком обычно развозили цветы. В кузов бросили старый матрас и назвали фургон «секс-тачкой». Преступление совершалось на ходу. Один сидел за рулем, второй – рядом с ним, третий занимался женщиной. Когда кончал, они менялись местами. Жена Бентона Оркотта, Вербина, племянника терпеть не могла, видела в нем никчемного, ни на что не годного торчка. Нисколько не сомневаясь, что фургон он вернул не в лучшем виде, утром провела тщательный досмотр. Не обнаружила ни вмятины, ни царапины, зато вытащила из-под переднего пассажирского сиденья чепчик медсестры, а с ним – трусики, которые один из насильников оставил себе как сувенир, но забыл забрать. Она позвонила в полицию. Двумя днями позже они нашли матрас, припрятанный для дальнейшего использования в заброшенном доме на другой стороне улицы от дома, в котором жил племянник Бентона Оркотта. Все трое окончили среднюю школу, но не смогли устроиться на работу из-за экономического спада. Их адвокат попытался свалить вину за случившееся на общество, которое не сумело обеспечить им достойную жизнь. Медсестру звали Клер. Имя это образовалось от латинского слова clarus, означающего «чистый, яркий, сияющий». В своем признании Саббато указал, что они выбрали ее, потому что она была «красивой и словно светилась изнутри».
Я подошел к окну не для того, чтобы дожидаться первых снежинок или вспоминать трагические эпизоды истории парка. Отодвинул задвижку. Поднял нижнюю часть рамы, увидел на подоконнике те же напоминающие греческие буквы, написанные маркером, что и на окне в спальне. Не вызывало сомнений, что я найду их на всех подоконниках квартиры. Холодный воздух лизнул мои руки. Я опустил нижнюю половину рамы, закрыл на задвижку.
В маленькой прихожей прильнул к глазку, чтобы убедиться, что на лестничной площадке четвертого этажа никого нет. Когда открыл дверь, надпись маркером приветствовала меня с порожка. Я закрыл дверь, запер, постоял, задумавшись.
Эти символы – скорее всего, слова – предназначались для того, чтобы отвадить какого-то врага. Райана Телфорда они не остановили, как не остановили бы людей, схожих с теми, кто убил медсестру. Я не знал, кого именно так боялась Гвинет, но он точно не родился от мужчины и женщины.
31
Мой отец говорил, что мы в равной степени должны остерегаться туманников и чистяков, и последние, пусть и по-своему, такие же ужасные, как первые, а относиться к ним надо с настороженным безразличием. Отца я слушался во всем, никогда не встречался взглядом с чистяком, не пытался привлечь его внимание, но я их не боюсь. Более того, от одного их вида на душе становится радостно.
В той или иной степени я счастлив едва ли не всю свою жизнь, отчасти потому, что мир невероятно красив, если только ты хочешь увидеть эту красоту. И многие загадки мира зачаровывают и вселяют столь сильную надежду, что у меня, попытайся я искренне изложить все на бумаге, рукопись получилась бы куда более длинная и философская, чем эта, и те, кто свободно шагает по земле при свете дня, сочли бы ее работой Поллианны[11]и достойной исключительно осмеяния.
Разумеется, случаются и у меня периоды грусти, потому что печаль замешена в глину и камень, из которых сложено здание этого мира. Самым тяжелым по части грусти для меня выдался год после смерти отца, когда я маялся от одиночества после долгих лет жизни с ним.
Поднявшись на поверхность в ту ночь, за более чем пять лет до встречи с Гвинет, я увидел зрелище столь завораживающее, что моя меланхолия бесследно растаяла. Я воспринимал случившееся как Собор. Чувствовал, что это правильное слово, хотя тогда еще не знал почему.
В час ночи в августе, более холодном, чем в другие годы, я вышел из подземелья и везде, куда ни посмот-ри, видел чистяков. В привычной для них одежде: белые туфли на мягкой подошве, свободного покроя брюки на эластичной ленте вместо ремня, рубашка с короткими рукавами. Некоторых в белом, других в голубом, третьих в светло-зеленом, словно они все работали в отделениях интенсивной терапии и хирургии различных больниц. Я видел мужчин и женщин всех цветов кожи, но объединяло их одно – возраст. Все выглядели так, будто им лет тридцать пять плюс-минус год. Они шли по карнизам, восемь, десять, то и больше на одном здании, по крышам, по тротуарам, по осевой, стояли на перекрестках. В стеклянных небоскребах, без единого карниза, чистяки выглядывали из некоторых окон. Прогуливались в парках, спускались по лестнице в подземку. И все светились.
Никогда раньше за ночь я не видел больше трех или четырех. Их великое множество подняло мне настроение.
Они не разговаривали друг с другом, вроде бы их ничто не объединяло. Каждый словно занимался своим делом, каким бы оно ни было, кто-то выглядел серьезным, другие улыбались. Я чувствовал, они что-то слышат, в отличие от меня, а это означало, что все они, вероятно, телепаты, настроенные на волну друг друга, хотя, конечно, наверняка я этого не знаю.
Водители нескольких автомобилей, которые в этот час оказались на улице, не подозревали о присутствии светящейся толпы. Они проезжали сквозь некоторых чистяков, и создавалось впечатление, что и чистяки, и автомобили – миражи, никоим образом не воздействующие друг на друга. Они находились в разных измерениях и накладывались друг на друга лишь благодаря особенностям моих удивительных глаз.
Я в изумлении проходил квартал за кварталом, случалось, что кто-то из чистяков смотрел на меня, и всякий раз я тут же отводил глаза. Но в ту долю секунды, на которую наши взгляды встречались, я чувствовал, как по моему позвоночнику, от шеи до копчика, проводили кубиком сухого льда, и меня пронзал такой холод, что я бы не удивился, увидев потом на коже признаки обморожения.
