Президент встал и, глянув на советников без парашютов, вспомнил.
— А с этими, — ткнув в их сторону большим пальцем, спросил он, — что делать?
— А ничего, — махнул рукой пилот, молодой парень, — пускай остаются…
— Где? — не понял президент. — Самолет что, без пилотов в Молдавию вернется?
— Пускай в самолете остаются, — объяснил пилот, — вот что я подразумеваю.
Президент подумал и решил, что это будет не очень хорошо. Негуманно как-то.
— Негуманно как-то, — крикнул он пилоту, уже открывавшему двери для десантирования. — Мы же не звери.
— Правильно! — заорал пилот. — Мы люди и, в отличие от зверей, мыслим и думаем.
— Верно! — одобрил президент.
— И вот я думал, думал и вот чего придумал. Если вдруг до самолета доберутся, два тела все-таки найдут, значит, вопросов будет меньше. Это раз. Если мы хоть одного человека даром в Италию вывезем, получается, мы себе весь бизнес порушим. Это два! Так что делаем?..
Президент оценивающе глянул на советников, пожал плечами и шагнул к открытой двери. Оттуда волосы его развеял по лицу мощный ветер, и Воронин будто десяток лет сбросил. Перед тем, как он прыгнул, пилот еще раз спросил:
— Так что делаем с этими-то?
Президент ответил:
— Соболезнуем!
* * *
… Думая о волосах Стеллы, Серафим с тоской вспоминал девушку и пенял жизни за то, что она сложилась не так. Ведь в библиотекаря Серафим был влюблен с самого первого класса. С тех самых пор, как глядя на ее чуть влажные виски, уселся рядом и ударил по спине пеналом. Но шли годы, они росли, а парта нет, и Стелла никак не давала понять, — с досадой думал робкий Серафим, — своего к нему расположения. Может, думал он, потому и нашел я другую любовь своей жизни, Италию. Но и Стеллу забыть было трудно. А думая о ее любовнике, председателе райцентра, о связи которого со Стеллой судачил окрестный люд, Серафим чувствовал, как невидимая рука архангела Гавриила сокрушает ему ребра. Но потом смирялся, поскуливая.
— Что поделать, — стонал тихонько, чтобы не разбудить Василия, Серафим, — судьбу не выбирают. Не суждена она мне, не суждена.
Серафим вспоминал, и как пришел к Стелле за самоучителем итальянского языка, и как она была холодна с ним, и как он пытался мыслями пробудить в ней чувство, но словами сказать постеснялся, а потом уходил, досадуя на себя. А она, наверное-то, сразу о нем забыла, едва он за порог вышел, и стала прихорашиваться, любовника своего ожидая…
Что ж, в жизни каждого мужчины бывает женщина, которая и слышать о нем не хочет, а он сохнет и сохнет, словно брынза, вынутая из рассола и брошенная на каменный прилавок рынка…
Серафим сжал зубы и снова застонал. Потом решительно, но осторожно, чтобы не перевернуть лодку, встал. Хватит! Он все же человек взрослый, и у него есть дела поважнее мальчишеских увлечений. Пусть даже глаза у этого увлечения каждый — с виноградину, а грудь округлая, как холм у верховья Днестра, и тело желанное, словно подарок на Рождество, и гибкое, как юная еще лоза, что прорастет даже сквозь промерзшую землю. Хватит! Он, в конце концов, не мальчик. Серафим выдохнул и глянул вперед. Это был уже десятый день пути. Приятелям повезло с погодой. По всем расчетам получалось, что они уже недалеко от побережья Италии. Послышался плеск, и Серафим оглянулся. Катер береговой охраны возник внезапно. Серафим улыбнулся и, показав ладони рук, громко сказал на отличном итальянском:
— Приветствую вас, доблестные потомки Рима!
Пограничники улыбнулись, и Серафим расслабился. Улыбаясь, он вдруг почувствовал, как лицо его погружается в теплую воду гостеприимного моря, ноги содрогнулись, как от удара, и он еле успел схватить за шиворот Василия. Пограничники, которые успешно торпедировали подлодку «Маринеску» ручной гранатой, уплыли, даже не заинтересовавшись, остались ли в воде живые люди. Серафим продержался с Василием до утра, и их подобрали украинские моряки, идущие в Одессу. Оттуда друзей депортировали в Молдавию.
— Добро пожаловать на родину, работяги! — сказал им молдавский таможенник. — И не говорите, что вы не привезли из Италии денег!
* * *
Самоучитель Серафим получил только благодаря любви к нему библиотекаря Стеллы.
Библиотекарь района, Стелла Запорожану, была влюблена в Серафима Ботезату с того самого дня, как строгая сельская учительница усадила их за одну парту в первом классе. Глядя на задумчивого мальчика с пышными, — станет ли пышной моя грудь через десять лет, переживала девочка, — ресницами и болезненно задумчивым, всегда скользящим взглядом, Стелла не могла поймать его почти полгода и ночами не спала, изнывая и думая:
— Куда же он смотрит, этот Серафим?
И когда, наконец, поймала взгляд соседа по парте, то пропала, потому что поняла: он смотрит в самое красивое, что только может быть на свете. В глаза свои. С тех пор Стелла потеряла покой, и двадцать лет ее жизни стали адом. Особенно с тех пор, как Серафим, которому исполнилось четырнадцать лет, заболел Италией. И перестал глядеть на окружающий мир. С тех пор Стелла все чахла да чахла, в отличие от тела своего, что расцветало.
— Уже и воск на фотографию лила, — жаловалась она матери, повзрослев, — и булавку в подол втыкала, да юбкой этой ноги его обмахивала, уж и волосы ему тайком срезала, чтобы в колодце за полночь утопить, да из воды той любви натопить, уж чего я не делала!
Мать, покачав головой, посоветовала дочери от этого мужчины отойти душой. Не твой он, говорила она, и была права, потому что Серафиму было не до Стеллы. И не до жены, которую ему родители подыскали, но с которой он послушно начал жить. Даже на свадьбе своей Серафим сидел с пустыми глазами и все пытался понять, в гондолу с какой ноги заходят в Венеции, с левой или все-таки правой?
А Стелла после той свадьбы твердо решила никогда и ни за кого замуж не идти, остригла волосы и заточила себя в монастырь районной библиотеки, посещали которую куда реже монастыря. Там годами сидела она над пыльными книгами, сторонясь чужой премудрости и выплакивая душу свою летучим мышам, что обосновались над колоннами библиотеки. Здание было старым, и жили в нем когда-то местные дворяне.
— По вечерам, — глядел на молодую еще библиотекаршу председатель колхоза, — не страшно ли тебе здесь?
И, не дождавшись ответа, положил Стеллу на стол и быстро раздел. После чего разделся сам и елозил по ее тяжелым, — все-таки стали они пышнее ресниц Серафима, — грудям. И потным ногам, и по мягкому животу, и замасленным подмышкам, и скользкому нутру, и жаркому подкожному жирку, и прохладной от пота коже. Потом встал, молча вытерся и ушел. С тех пор председатель приходил к Стелле в библиотеку каждый вечер, и постепенно она даже научилась представлять, что на ней елозит Серафим, а не чужой человек. Правда, лица своего возлюбленного она представить не могла. Ведь не видела она его десять лет, с тех пор, как уехала из села в район, в библиотеку. Поэтому, когда к ней пришел посетитель, что было редкостью, Стелла в лицо его не узнала. Поняла кто это, лишь когда мужчина дрогнул ресницами и сказал:
