Его манеры изменились. Он смягчился, я видела, что у негопоявилась надежда – надежда, что я смогу стать для него хорошей хозяйкой. Но онне позволял себе в это верить.
Торговец ждал малейшего сигнала к действию. Он определеннопонимал, о чем мы говорим.
«Слушай же, наглый одноногий раб, – сказала я. –Если бы я думала, что ты хотя бы сможешь по вечерам читать мне Овидия, я купилабы тебя на месте. Но из этой таблички следует, что ты прославленный Сократ иАлександр Великий в одном лице. В какой войне на Балканах ты служилоруженосцем? Почему ты попал в руки этого скромного торговца, почему тебя невзяли в хороший дом? Кто в это поверит? Если бы слепец Гомер спел такуюабсурдную сказку, люди бы встали и вышли и таверны».
Он пришел в бешенство от разочарования.
Торговец предостерегающе протянул руку, чтобы охладить егопыл.
«Черт возьми, что случилось с твоей ногой? – спросилая. – Как ты ее потерял? И кто произвел такую потрясающую замену?»
Понизив голос до рассерженного, но красноречивого шепота,раб медленно и терпеливо объяснил:
«Я потерял ее во время охоты на кабана с моим римскимгосподином. Он спас мне жизнь. Мы часто охотились. Это произошло наПентеликоне, на горе…»
«Спасибо большое, я знаю, где находится Пентеликон», –заметила я.
Он окончательно растерялся и, облизав обветренные губы,попросил:
«Заставьте торговца принести пергамент и чернила. – Онговорил по-латыни, очень красиво, так красиво, как говорят актеры или ораторы,причем без всякого усилия. – Я напишу вам по памяти „Науку любви“Овидия, – мягко взмолился он сквозь зубы, что само по себе уже былоподвигом. – А потом я перепишу для вас всю историю Персии, созданнуюКсенофонтом, если у вас есть время, конечно, по-гречески! Мой господинобращался со мной как с сыном. Я сражался вместе с ним, учился вместе с ним. Яписал за него письма. Его образование стало и моим образованием, потому что онтак хотел».
«Вот оно что…» – в голосе моем явно слышалось облегчение.
Теперь он выглядел прямо-таки благородно, разозленный,попавший в невыносимые обстоятельства, но исполненный достоинства, рассуждая своодушевлением, необходимым для того, чтобы укрепить дух.
«А в постели? Как у тебя получается в постели?» – спросилая, сама не понимая, какая ярость или отчаяние побудили меня задать этот вопрос.
Он был искренне потрясен. Хороший знак. Он широко раскрылглаза и нахмурился.
Тем временем появился работорговец; он принес стол, табурет,пергамент и чернила и поставил все это на мостовую.
«Давай, пиши, – велел он рабу. – Пиши для этойженщины письма. Складывай цифры. Иначе я убью тебя и продам твою ногу».
Я снова разразилась непреодолимым хохотом. Я взглянула нараба, тот все еще не мог оправиться от изумления. Он перевел глаза на торговцаи окинул его презрительным взглядом.
«Девушки-рабыни с тобой в безопасности? –снисходительно поинтересовалась я. – Или тебе нравятся мальчики?»
«Мне можно полностью доверять! – сердито заявилраб. – Я не способен замышлять преступления против своего хозяина».
«А если я захочу взять тебя в постель? Я – хозяйка дома,дважды вдовела, живу одна, и я – римлянка».
Его лицо потемнело. Я не могла понять, какие именно эмоцииотразились на нем – грусть, нерешительность, смущение и в завершение всего –растерянность?
«Ну?» – спросила я.
«Скажем так, госпожа. Мои декламации Овидия принесут вамгораздо больше наслаждения, чем любые мои попытки воплощения его стихов вжизнь».
«Понятно, – кивнула я. – Тебе нравятся мальчики».
«Я родился рабом, госпожа. Я жил с мальчиками. Я большеничего не знаю. И мне больше ничего не нужно».
Его лицо приобрело малиновый оттенок, он опустил глаза.Очаровательная афинская скромность. Я жестом велела ему сесть.
Он проделал это с удивительной легкостью и грацией, еслиучесть не слишком благоприятные обстоятельства: жара, грязь, толпа, хрупкийтабурет и шатающийся стол.
Он взял перо и быстро написал на безупречном греческомязыке:
«Неужели я по глупости оскорбил эту прекрасную ученую даму,обладающую исключительным терпением? Неужели я своей опрометчивостью навлек насебя собственную гибель?»
Чуть ниже приписал по-латыни:
«Неужели прав Лукреций, говоря нам, что смерти нечегострашиться?»
Он на секунду задумался и добавил вновь по-гречески:
«Неужели Вергилий и Гораций действительно равны нашимвеликим поэтам? Неужели римляне искренне так считают или же просто надеются наэто, учитывая свои достижения в прочих искусствах?»
Все это я прочитала внимательно и с улыбкой. Я в него простовлюбилась. Окинув взором его тонкий нос и раздвоенный подбородок, я заглянула вобращенные ко мне зеленые глаза.
«Как ты до этого дошел? – спросила я. – Лавкарабов в Антиохии? Ты и вправду вырос в Афинах, как утверждаешь?»
Он попытался встать, чтобы ответить. Я заставила его сесть.
«Не могу ничего вам ответить, – сказал он. – Скажутолько, что мой господин очень любил меня, что он умер в своей постели,окруженный семьей. А я оказался здесь».
«Почему же он не отпустил тебя на волю по завещанию?»
«Отпустил, госпожа, и выделил мне средства».
«Что же произошло?»
«Больше я ничего не могу сказать».
«Почему? Кто тебя продал? Зачем?»
«Госпожа, – сказал он, – прошу вас, оцените моюверность дому, где я прослужил всю жизнь. Большего я сказать не могу. Если ястану вашим слугой, я буду столь же верен и вам. Ваш дом станет моим домом,священным для меня во всех отношениях. Что бы ни произошло в его стенах, в нихоно и останется. Я говорю о добродетели и доброте моего господина, потому чтоэто правда. Позвольте мне больше ни о чем не рассказывать».
Возвышенная греческая мораль. «Пиши еще, быстрее!» –воскликнул работорговец. «Успокойтесь, – ответила я ему. – Он написалдостаточно».
Прекрасный темноволосый раб, этот соблазнительно красивыйодноногий мужчина, погрузился в скорбь и смотрел вдаль, на Форум, где у началаулицы взад-вперед сновали люди.
