Единственным предметом из прошлой жизни, которому нашлось место среди фальшивых воспоминаний, был «Бразер-ЕР-44». Первое время я по ночам выстукивал на его маленькой бело-серой клавиатуре обращение «К читателю», потом бросал его в печку, и назавтра оно возрождалось из пепла. И так каждый вечер я с разных сторон пытался приступить к созданию виртуального романа, который пока ограничивался названием «Конец песков», и тем, что набросала в своем постскриптуме Карин. Но таким образом я думал восстановить отношения с Гленом, понять, почему он молчал столько лет, начать все сначала.
Но в ту ночь вместе с приглашением в фитнесс-клуб и купоном на двадцатипроцентную скидку в «Супер-Пицце» я обнаружил желтый конверт.
Я скакал наверх, перепрыгивая через ступеньки, сам не понимая, что сильнее — счастье или испуг. И почему я так легко смирился с молчанием незнакомки из Брюгге — был ли в этом глубокий смысл или всего лишь проявление трусости? Как просто красить стены, покупать вещи, наслаждаться случайными запахами, поддавшись вдохновенью, навеянному девушкой, знакомой мне только по почерку. И то, что потом она замолчала, даже помогло мне, ничего не боясь, без угрызений совести принять тот подлог, на который я пошел ради нее. И все же как стучит мое сердце, и губы сами собой расплываются в улыбке, а пальцы в нетерпении разрывают конверт… Я волнуюсь, как мальчишка перед первым свиданием. Быть может, так на меня действует эта квартира, ее богемная обстановка… Может быть, это влияние студии, ее богемной обстановки… Настоящий писатель — порождение собственных слов. Но ведь Ришар Глен владеет только мебелью.
Взглянув в зеркало в тростниковой раме, я поражаюсь своему смятенному виду. Поджигаю смятую в комок газету, подкладываю в печь немного хвороста, собранного на кладбище Сен-Венсан, сажусь в кресло-качалку и разворачиваю желтый листок.
* * *
«Добрый вечер, Ришар.
Я порвала уже десятки страниц, и, возможно, эту постигнет та же участь. Почему Вы написали, что я стану «единственной читательницей»? Вы не хотите, чтобы Ваша книга была напечатана? Я все-таки попросила нашу продавщицу в книжном узнать что-нибудь про Вас. Она ничего не нашла. Вы ничего не публиковали после «Принцессы». За двадцать три года — ничего! Что случилось? Ваши рукописи отвергли? Или Вы бросили писать? Трагедия, драма в Вашей жизни? Пропало вдохновение? В это не верю. А может, Вы чересчур амбициозны, самокритичны, сомневаетесь в себе… Или просто у Вас другая профессия, семья, и Ваша жизнь так полна чем-то другим, что Вам не до писательских трудов? Если только Вы беспредельно счастливы, творчество может показаться вам ненужным. Или у Вас слишком много обязательств. Но возможно, в Вашей жизни что-то вдруг случилось, и тут как раз появилась я. Какая-то никому неизвестная студентка. Если мои письма пойдут на пользу Вашей книге, это прекрасно, но Вы обязаны ее опубликовать.
Почему для меня так важно, чтобы Вы написали настоящий роман? Я целый год изучала законы творчества, различные виды авторства у современных писателей, даже написала на эту тему работу в конце шестого класса (то же самое, что ваш выпускной, только мы не сдаем экзамен на бакалавра, а пишем исследование). И не обнаружила ничего, кроме столкновений между различными нарративными стратегиями, как они говорят, — позиционные войны, в которых сталкиваются персона, анима, эго, нечто «в себе» и нечто «для себя», а что в результате? Мучительность бытия вместо радости созидания. Вас я не анализировала, нет. Просто читала. И почувствовала радость творчества, абсолютную свободу вымысла, невзирая на тесные для Вас условности низкого жанра, которые Вы наверняка преодолели. Я тот еще графолог, но по-моему, после первого письма у Вас изменился почерк. Вы стали… как бы сказать? Чуть более самим собой, чуть более тем, кого я себе представляла.
Вы решили переписать «Принцессу», выбросить «заказные детали» и подарить героям вторую жизнь? Я это чувствую, даже издалека. Хотя, вероятно, мне так хорошо запомнились их голоса, вот и кажется, что они оживают вновь.
Теперь о другом (как ни странно). Мне так понравилось все, что Вы написали о своей бабушке! Она так напоминает мне мою… Господи, как же мне ее не хватает! С другой стороны, будь она жива, я бы не сблизилась с Н. и не почерпнула бы столько из книг…
Скажите, Ваш роман будет разворачиваться в прежних декорациях, на Нантакете? Быть может, Вы когда-нибудь поймете, почему я задаю Вам этот вопрос. А пока ответьте только «да» или «нет», мне этого достаточно.
Сейчас три часа ночи, и мне так неловко, но только это единственный момент, когда мне удается преодолеть мою застенчивость и быть до конца откровенной. Пускай фразы хромают, лишь бы дошли, куда я хочу.
Работайте: я Вас жду. И уверена, что не только я.
Карин»
* * *
Я открываю морозилку, где припрятана бутылка водки. Новый холодильник с этим напитком еще не знаком. Мне стыдно, Карин. Мне не по себе, я чувствую себя немного виноватым и совсем смешным. Что ответить, когда на тебя возлагают такие надежды? Единственным словом «да» посередине сложенного вчетверо листа бумаги, иного пути я не вижу. Но знаю точно: наша с вами история не выльется в роман.
Занявшись обустройством квартиры, я забросил предисловия. Обстановка, объемы, предметы и цвета подарили мне творчество, которого не передать словами. Здесь не рождается литературное произведение, а обживается чужой человек.
Мне всегда неловко покидать студию, словно я покидаю объятия женщины, к которой еще не привык. То, что я эффектно назвал своим вторым существованием, на самом деле пока сводится к тому, что я сжимаю ключи в левом кармане, наблюдаю, как с моего счета снимают квартплату, жгу свет в обоих домах, чтобы все время видеть из окна квартиру, где меня нет, ем и пью то, что мне не по вкусу, и покупаю мебель, на которую я, другой, никогда бы не взглянул.
Я, другой… Но я все тот же. Я только на время стал перебежчиком. И вот сегодня впервые решил не возвращаться — переночевать в студии. Уверен, что глаз не сомкну. Свет в окне напротив и кот, поджидающий меня за стеклом, — вот доказательства того, что мое место не здесь, что мне нечего ждать, а потерять можно все, что никогда Доминик не вернется в мои объятия в образе другой женщины. Мне кажется, я умер. И это ужасное чувство. И вместе с тем во мне живо желание, я возбужден, как юноша, готов мастурбировать на собственные фантазии и на бумагу для писем. В животе гнездится боль, а я отказываюсь бороться с ней, замечать ее, стараться от нее избавиться. Хочу, чтобы Доминик опять кончала на мне, чтобы ласкала себя на моих глазах, пока я растворяюсь в ней. Я не хочу дальше жить без нее. Не хочу желать ничего, кроме прежнего счастья. Не хочу, чтобы в окне напротив погас свет. Не хочу, чтобы чувства, которые я пробудил в незнакомке, поддерживали во мне искусственное дыхание. Не хочу любовной комы, ложных надежд, бесцельной лжи и ненужной отсрочки.
* * *
Меня будит солнце. Без десяти двенадцать. И кто-то стучит в дверь.
