в любое время дня и ночи. Это всегда случалось внезапно, она как бы замыкалась в себе, словно кто-то надвинул темную тучу на солнце.
Однажды я подслушала разговор прислуги на кухне: по их словам, проблемы начались после рождения моей сестры. Доктор назвал эту болезнь «родильной хандрой». Болезнь вновь заявила о себе после того, как появился мой брат, но отец был так счастлив иметь сына, что изо всех сил старался терпеть ее плаксивое настроение. Она подарила ему наследного принца, и на какое-то время этого было достаточно. Но когда бедняжка Эрнест утонул, состояние Элен сильно ухудшилось. Несколько лет спустя появилась я – дочь, а не сын, которого так ждал мой отец. Мама опять сражалась с депрессией. После смерти Эрнеста третьего приступа «родильной хандры» она уже не вынесла. Элен так и не выздоровела, и со временем ей сделалось только хуже. Гораздо хуже.
Не знаю, сколько мне было лет, когда я это почувствовала. Начиналось все постепенно, по мелочам. Элен перестала петь. Много спала, иногда целыми днями. Когда я просила ее пересказать какую-нибудь из давних историй, говорила, что слишком устала или не может их вспомнить. Но, казалось, было что-то еще. Такое впечатление, что она боялась. Не знаю, чего. Я-то думала, взрослые ничего не боятся. Жизнь словно виделась ей слишком трудной. Она запиралась в своей комнате и сидела там по несколько дней. Не ела, не мылась и не показывалась никому на глаза. А потом вдруг выходила, как ни в чем не бывало, и снова светило солнце. Меланхолия – так тогда это называли.
Отец ей никак не помогал. Когда у Элен случались такие эпизоды, он злился на нее, и поэтому они постоянно ссорились. Однажды Сиси прокралась по коридору и подслушивала у двери спальни: он орал, что супруга позорит его доброе имя, а Элен плакала и говорила, что ей от многого пришлось отказаться, чтобы стать его женой. Как-то раз и я попыталась подслушать, но долго не выдержала. Он выкрикивал ужасные вещи – тогда я еще не знала таких слов, но теперь все понимаю. Ему было стыдно за нее. Он стыдился ее слабости – как женщины и как человека.
Но эту часть истории ты уже знаешь.
Со временем приступы учащались и длились все дольше. Однажды Элен вышла из дома и где-то пропадала целых три дня. Ее нашли в отеле в Нью-Джерси, где она зарегистрировалась под вымышленным именем. Газеты неплохо поживились в те дни. После этого отец уволил ее врача и вызвал специалиста по женским болезням, известного своей осмотрительностью. Доктор прописал ей таблетки от нервов. На какое-то время ситуация улучшилась, Элен стала более уравновешенной. И вот однажды вечером отец устраивал важный ужин для потенциальных инвесторов какого-то своего нового предприятия, и прямо там, за столом, в разгар обсуждения газеты Генри Форда «Мичиган индепендент» и ее кампании против теории международного еврейства, у Элен произошел нервный срыв.
Никогда не забуду тот вечер – хотя я пыталась. Мне было семь лет. Внизу стоял такой шум, что мы с Сиси выбежали из комнат и стали наблюдать за происходящим из-за перил лестницы. Отец, с красным от гнева лицом, уводил маму из-за стола. Ее крики отражались от стен, когда ее силком тащили вверх по лестнице. Чтобы остаться незамеченными, мы с сестрой забежали в одну из комнат для гостей и через приоткрытую дверь заметили, как отец распахнул дверь спальни Элен, толкнул ее внутрь и запер на ключ.
От этого зрелища меня затошнило. Ужасно было видеть ее такой разбитой, а его – таким холодным. Я тогда многого не понимала. Но сестра поняла – по крайней мере, так ей казалось. Помню, она вышла в коридор, когда ссора затихла, и слушала приглушенные всхлипы матери со странным выражением на лице, не то чтобы с улыбкой, но почти. Затем снизу, из столовой, раздался голос отца, самым серьезным тоном объяснявшего гостям, что его жена переживает тяжелые времена после смерти их сына.
– Понимаете, она винит себя. Сколько бы мы ни говорили, что это был несчастный случай, Элен отказывается себя прощать. Мы надеялись, что со временем ситуация наладится, но, боюсь, произошло обратное. А с появлением младшей дочери все пошло под откос.
С моим появлением. Отец перекладывал вину на меня.
И это было не ново. Однажды я услышала, как в разговоре с Сиси он назвал меня ошибкой. Однако еще хуже, когда он говорил такое незнакомцам. По его словам, это я была виновата в болезни матери.
В ответ на речь отца раздались сочувствующие возгласы, в основном женские, от супруг инвесторов, хотя слов я разобрать не могла.
– Да, – продолжал отец. – Это был тяжелый удар. Но сейчас меня больше волнуют девочки. Врач опасается, что поведение матери может оказать на них плохое влияние. Он предложил отправить ее немного отдохнуть, и, хотя до сих пор я этому противился, теперь думаю, что он, возможно, прав.
И снова на губах Сиси заиграла легкая улыбка, как у кошки, которая только что слизала остатки сливок.
– Вот теперь посмотрим, – прошептала она скорее себе, чем мне. – Посмотрим.
«На что посмотрим?» – хотела спросить я, но промолчала, потому что все еще плакала, а сестра повернулась и ушла. Доктор появился через несколько часов после ухода гостей. На следующее утро приехала карета «Скорой помощи» и забрала ее в больницу под названием «Крейг-Хаус» в Биконе. «Ей нужно отдохнуть», – сказал отец и погладил меня по голове, когда маму провезли мимо меня, привязанную к каталке, немигающую и бледную.
В тот день я так сильно рыдала, что мне стало плохо. Ее комната – где мы провели столько чудесных дней – была заперта, а ключ спрятан, как будто отец боялся, что болезнь Элен может быть заразной.
Дом, который и прежде не был уютным, превратился в склеп, мрачный, пустой и тихий. Отец обещал, что мы сможем ее проведать. По воскресеньям будем ездить в северную часть штата с цветами и ее любимыми коробками вишен в шоколаде. Но так и не навестили. Ни разу. Год спустя, накануне первого Рождества с момента ее отъезда, раздался телефонный звонок. Утром один из санитаров нашел маму мертвой. Она упала на нож. Ужасный несчастный случай.
Однако это была вовсе не случайность. Все знали, что речь идет о самоубийстве, но от этого слова людям становится не по себе, поэтому историю замяли.
Вот о чем я не рассказала в тот день, когда ты спросил о моей матери. Потому, что говорить об этом больно. И потому, что воспоминания слишком личные. Вместо этого я поделилась только хорошим, тем, что могла произнести вслух.
