Москве»: «Спорили сотни / Колоколов. / День был субботний: / Иоанн Богослов».
Впервые имя Иоанна Богослова упоминается Цветаевой еще в эпиграфе к разделу «Любовь» «Вечернего альбома»: «В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение; боящийся несовершенен в любви» (Перв. послание Иоан., гл. 4, ст. 18)[299]. Для христианской церкви Иоанн — прототип аскета-прозорливца, «духоносного старца». С именем Иоанна в теологии, литературе, иконографии связаны таинственные, мистические мотивы[300], в христианских религиозно-мифологических представлениях, это любимый ученик Иисуса Христа, наряду с Петром занимающий центральное место среди двенадцати апостолов. По легенде, Иоанн Богослов — автор четвёртого Евангелия, трёх посланий и Апокалипсиса («Откровение Иоанна Богослова»)[301]. Он сын галилейского рыбака, младший брат или брат-близнец (?) Иакова Старшего, ученик Иоанна Крестителя (Ио. 1, 35–40). Вместе с Петром и своим братом Иоанн Богослов присутствовал при воскрешении Христом дочери Иаира (Мк. 5, 37), при преображении Христа (Матф. 17, 1; Мк. 9, 2; Лук. 9, 28) и молении о чаше (Матф. 26, 37; Мк. 14, 33). Сохранились следы предания, по которому Иоанн был казнён вместе со своим братом. Из всех апостолов об одном лишь Иоанне («ученике, которого любил Иисус», Ио.: 19; 26) говорится, что он стоял на Голгофе у креста. Умирая, Христос завещал Иоанну сыновние обязанности по отношению к деве Марии. По преданию, Иоанн прожил более 100 лет. Во время царствования императора Домициана был схвачен и сослан на остров Патмос, где, согласно Апокалипсису (1, 9), имел видения о конечных судьбах мира (отсюда популярная в живописи североевропейского Ренессанса иконография Иоанна как визионера на Патмосе, а также восприятие названия этого острова символом откровения, как в стихотворении Ф. Гёльдерлина «Патмос»)[302]. «Остров Pathmos — не на тебе ли я родилась?»[303] — записала однажды Цветаева, имея в виду одиночество и обреченность на искренность поэтического слова. Патмос она ощущала своей духовной родиной[304]. Для нее в Иоанне, несомненно, самые важные черты — его близость к Христу, его духовность и словесная одаренность, а также островной сюжет в предании о нем.
Цикл «Иоанн», написанный в июне 1917 года[305], состоит из четырех стихотворений. Все они, за исключением первого стихотворения, посвящены иконографическому эпизоду «Тайной вечери», к которому Цветаева переходит через изображение абсолютного чувства к некому боготворимому Спутнику, которого она отождествляет с Христом[306]. В первом стихотворении цикла передано космическое чувство, даны его необыкновенность, духовность, первозданность, чистота. Интерес к эпизоду «Тайной вечери» в трех остальных текстах цикла объясняется любовью, в первом стихотворении возведенной в миф, где взаимоотношения лирической героини с дорогим для нее адресатом даны как диалоги Бога и Бури «где-нибудь в поле, в какой-нибудь темный час». Иконографически Цветаева рисует себя с опущенной на руки головой в первом четверостишии; во второй строфе изображает поцелуй и объятие, данное через образ божественной длани, которая опускается с неба не на грудь, а на «высокий вал… дыханья». Этот поцелуй, уподобленный грозе в поле, и есть ответ Бога на любовь Бури. Любовь выражена на языке природного явления и библейского мифа, мотив, позднее отразившийся в «Приметах» (1923): «Точно поле во мне разъяли / Для любой грозы».
Во время Тайной вечери Иоанн Богослов, по преданию «возлежал на груди Иисуса» (Ио. 13; 23). На иконе «Тайная вечеря» Иоанн Богослов как бы приклонился к Христу. Возлежание на груди Христа во время Тайной вечери понималось в Православии как выражение предельно интимного общения мистика с богом. Если Пётр представляет всенародную сторону христианства, исповедание веры, данное всем, то Иоанн — его эзотерическую сторону — мистический опыт, открытый избранным[307]. В стихах Цветаевой иконописный сюжет отразился в трансформированном виде. Второе стихотворение цикла, развивающее библейскую тему, Цветаева строит на развернутом сравнении:
Запах пшеничного злака,
Ветер, туман и кусты.
Буду отчаянно плакать —
Я, и подумаешь — ты,
Длинной рукою незрячей
Гладя раскиданный стан,
Что на груди твоей плачет
Твой молодой Иоанн.
Поражает умение Цветаевой двумя строками заставить читателя увидеть мифопоэтическое пространство. Что здесь дано? Запах хлеба, ветер, туман, кусты — детали, из которых создает Цветаева поэтический сюжет о встрече и расставании с возлюбленным. Стихотворение состоит из восьми стихов (синтаксически — это два предложения). Четыре последние строки уводят из Москвы лета 1917 года в Палестину, к эпизоду Тайной вечери, когда на груди Христа плакал Иоанн. Рыдающим Иоанном живописуется лирическая героиня. Драматическая и по-человечески живая нота содержится в образе «раскиданного стана» Иоанна: Цветаева как бы проговаривается о живом горе, женской печали: «буду отчаянно плакать», так же, как Иоанн плакал на груди Христа. Гениальность этих стихов — во втором четверостишии, в иконографическом описании руки возлюбленного. Духовная близость лирической героини и адресата дана через красноречивые эпитеты: «Длинной рукою незрячей / Гладя раскиданный стан». Длинная рука — деталь, передающая художественную, иконописную ее достоверность. Незрячесть руки — воплощение духовного зрения, высшей истины, открывающейся в момент свидания двоим или более старшему адресату, отождествляемому с Христом. Этот эпитет встречаем и в стихотворении Анны Ахматовой «Рахиль» («Из книги бытия»), написанном позже цветаевского: «И Лию незрячую твердой рукой / Приводит к Иакову в брачный покой» (1922–1924). Утешение незрячей руки у Цветаевой — возможно, непонимание Христом истинных размеров горя Иоанна? Незрячесть — отрешенность от мирского, эротического, чувственного начала.
Третье стихотворение цикла по-своему живописует тот же эпизод Тайной вечери об Иоанне как духовном сыне Христа: возлежание на груди Христа дано как сыновнее. Курчавость головы — излюбленная деталь, соответствующая абсолютному поэту (курчавый Пушкин). Иоанн здесь не только духовный сын Христа, он Поэт и Сновидец, призванный написать о любви к Отцу и Учителю. Пейзаж этого стихотворения: кремнистый путь, тишина над гладью водной, скорее всего, проникнут коктебельскими ассоциациями:
Люди спят и видят сны.
Стынет водная пустыня.
Все у Господа — сыны,
Человеку надо — сына.
Прозвенел кремнистый путь
Под усердною ногою,
И один к нему на грудь
Пал курчавой головою.
Люди спят и видят сны.
Тишина над гладью водной.
— Ты возьми меня в сыны!
— Спи, мой сын единородный.
Герои этого стихотворения — земные люди. Это подчеркивает первое четверостишие с четвертым стихом: «Человеку надо — сына». Следовательно, за библейской историей для Цветаевой вырисовывается
