и сказал: «Положись на меня, скоро я приду к моему отцу». «-Brief Lives, 256.
III. От гэльского uisque-beatha, «вода жизни», eau-de-vie.
ГЛАВА III. На склонах Парнаса 1558–1603
I. КНИГИ
Их был целый легион. «Одна из великих болезней нашего века, — писал Барнаби Рич в 1600 году, — это множество книг, которые так перегружают мир, что он не в состоянии переварить обилие праздной материи, которая каждый день вылупляется и появляется на свет». «Уже сейчас, — писал Роберт Бертон (1628 г.), — мы имеем огромный хаос и путаницу книг; мы угнетены ими, наши глаза болят от чтения, наши пальцы — от перелистывания».1 Оба этих истца писали книги.
Аристократия, научившись читать, вознаграждала материальным покровительством авторов, которые смягчали их посвящениями. Сесил, Лестер, Сидни, Рэли, Эссекс, Саутгемптон, графы и графиня Пембрук были хорошими покровителями, установившими между английскими дворянами и авторами отношения, которые продолжались даже после того, как Джонсон прочитал лекцию Честерфилду. Издатели платили авторам около сорока шиллингов за памфлет и около пяти фунтов за книгу.2 Немногим авторам удавалось жить своим пером; в Англии появилась отчаянная профессия «литератора». Частные библиотеки были многочисленны среди обеспеченных людей, но публичные библиотеки были редкостью. По пути из Кадиса в 1596 году Эссекс остановился в португальском городе Фару и присвоил библиотеку епископа Иеронима Осориуса; он передал ее сэру Томасу Бодли, который включил ее в Бодлианскую библиотеку, завещанную им Оксфорду (1598).
Сами издатели вели беспокойное существование, подчиняясь законам штатов и прихотям общества. В Англии времен Елизаветы их было 250, поскольку издательское дело и книготорговля все еще оставались одним ремеслом. Большинство из них печатали сами; разделение на печатников и издателей началось к концу правления Елизаветы. Издатели, печатники и книготорговцы объединились (1557 г.) в Канцелярскую компанию; регистрация издания в этой гильдии представляла собой авторское право, которое, однако, защищало не автора, а только издателя. Обычно компания регистрировала только те издания, которые получили законную лицензию на печать. Преступлением считалось написание, печатание, продажа или хранение любых материалов, наносящих вред репутации королевы или правительства, публикация или импорт еретических книг, папских булл или брифли, а также хранение книг, поддерживающих верховенство римских пап над английской церковью.3 За нарушение этих указов было проведено несколько казней. Компания канцеляристов была уполномочена обыскивать все типографии, сжигать все нелицензионные издания и заключать в тюрьму их издателей.4 Елизаветинская цензура была более суровой, чем любая другая до Реформации, но литература процветала; как и во Франции XVIII века, ум оттачивался под угрозой печати.
Ученых было мало; это был век творчества, а не критики, и гуманистическое течение иссякло в те горячие теологические годы. Большинство историков все еще оставались летописцами, разделяя свои повествования по годам; Ричард Ноллес, однако, удивил Бергли сравнительным превосходством своей «Всеобщей истории турок» (1603). Хроники Рафаэля Холиншеда (1577) принесли ему незаслуженное приращение славы, снабдив Шекспира историями английских королей. Хроники Англии Джона Стоу (1580) были облечены в «цвета мудрости, призывов к добродетели и отвращения к непристойным фактам».5 но его ученость была плачевной, а проза обладала мощной virtus dormitiva. Его «Исследование Лондона» (1598) было более ученым, но не принесло ему больше хлеба; в старости ему пришлось выдать лицензию на попрошайничество.6 Уильям Кэмден на хорошем латинском языке описал географию, пейзажи и древности Англии в книге «Britannia» (1582); а его «Rerum Anglicarum et hiber-nicarum annales regnante Elizabetha» (1615–27) основывает свое повествование на добросовестном изучении оригинальных документов. Кэмден без разбора прославлял великую королеву, восхвалял Спенсера, игнорировал Шекспира, превозносил Роджера Ашема, но скорбел о том, что столь прекрасный ученый умер бедным из-за любви к игре в кости и петушиным боям.7
Ашам, секретарь «Кровавой Мэри» и воспитатель Елизаветы, оставил после своей смерти (1568) самый знаменитый из английских трактатов по образованию — «Шолемастер» (1570), в основном посвященный преподаванию латыни, но содержащий на сильном, простом английском языке призыв к замене Итоновской строгости на христианскую доброту в воспитании. Он рассказал, как на обеде с людьми, занимавшими высокие посты в правительстве Елизаветы, разговор зашел о воспитании с помощью порки; как Сесил высказался за более мягкие методы; и как сэр Ричард Сэквилл в частном порядке признался Ашему, что «любящий [глупый] школьный учитель… отучил меня, боясь побоев, от всякой любви к учебе».8
Главной и самой плодотворной задачей ученых было пропитать английский ум иностранной мыслью. Во второй половине XVI века по стране прокатилась волна переводов из Греции, Рима, Италии и Франции. Гомеру пришлось ждать Джорджа Чепмена до 1611 года, а отсутствие английских версий греческих пьес, вероятно, способствовало тому, что елизаветинская драма приобрела скорее «романтическую», чем «классическую» форму. Но были переводы идиллий Феокрита, «Геро и Леандра» Мусея, «Энхиридиона» Эпиктета, «Этики и политики» Аристотеля, «Киропедии» и «Окономии» Ксенофонта, речей Демосфена и Исократа, истории Геродота, Полибия, Диодора Сикула, Иосифа и Аппиана, романы Гелиодора и Лонгуса, а также радикальный перевод французского перевода «Жизни Плутарха» сэра Томаса Норта (1579 г.), сделанный Эмиотом. Из латыни пришли Вергилий, Гораций, Овидий, Марциал, Лукан, пьесы Плавта, Теренция и Сенеки, истории Ливия, Саллюстия, Тацита и Суетония. Из Италии пришли сонеты Петрарки, «Филокопо» и «Фьямметта» Боккаччо (но до 1620 года не было «Декамерона»), истории Гвиччардини и Макиавелли, «Орландо» Боярдо и Ариосто, «Либро дель кортеджано» Кастильоне, Gerusalemme liberata и Aminta Тассо, Pastor fido Гуарини, а также множество сказочных новелл Банделло и других авторов, собранных в такие сборники, как «Дворец наслаждений» Уильяма Пейнтера (1566). Книга Макиавелли «Принцип» была переведена на английский язык только в 1640 году, но ее содержание было знакомо елизаветинцам; Габриэль Харви сообщал, что в Кембридже «Дунс Скотус и Фома Аквинский со всем сбродом школяров… были изгнаны из университета» и заменены Макиавелли и Жаном Боденом.9 Из Испании пришел один из самых длинных романов, Амадис де Гаула; один из первых пикаресковых романов, Ласарильо де Тормес; одна из классических пасторалей, Диана Монтемайорская. Лучшими трофеями из Франции были поэмы Плеяды и эссе Монтеня, благородно изданные Джоном Флорио (1603).
Влияние этих переводов на елизаветинскую литературу было огромным. Классические аллюзии начали — и в течение двух столетий продолжали — заполонять английскую
