знаменитым законоучителем, да, собственно, не очень-то и стремился к подобной славе. Это выводило маму из себя. Она согласилась бы терпеть что-либо одно: или бедность в качестве супруги знаменитого цадика, или скучную обыденность в семье богатого торговца, но только не то и другое вместе. Безвестность и бедность в одной тарелке – это уже чересчур! Поэтому мама постоянно обвиняла мужа в никчемности. Где это видано? Человек не способен ни на духовную, ни на коммерческую карьеру!
– И зачем только я вышла замуж за такого недотепу?! – гневно вопрошала она, заламывая руки. – Ни рыба ни птица! Ни мясо ни молоко! Ох неспроста предупреждал меня брат Барух, ох неспроста! И что теперь? Что теперь, я тебя спрашиваю? Почему я должна жить в этом грязном домишке с отваливающимися ставнями?
Отец не удостаивал ответом ее вопросы, только еще ниже склонялся над очередным старым фолиантом. Глядя назад, я понимаю, что в материнском возмущении содержалась определенная доля правоты. Жизнь семьи скромного талмудиста-меламеда нельзя было назвать легкой: временами нам едва хватало денег на еду и на починку вечно текущей крыши. Но что бы там ни говорила несведущая в этих вопросах мать, на самом деле мой папа был большим знатоком Учения. Известно, что праведники бывают двух видов: скрытые и явные; он относился к первым. Когда отец умер, в одночасье, как будто от великой усталости, мать восприняла свое внезапное вдовство с радостью и особо этого не скрывала: теперь она могла на законном основании переехать во дворец рабби Баруха.
В самый последний вечер, перед тем как он лег, чтобы не проснуться наутро, мы вместе читали и обсуждали трактат «Поучения отцов», а мать возилась у дымящей плиты и в очередной раз громко сетовала, что не послушалась братнего совета. Это отвлекало меня настолько, что в какой-то момент я не выдержал и тихонько, но совершенно не к месту спросил у отца, за что люди так любят и уважают дядю Баруха, который честит их последними словами, да еще и забирает трудные гроши.
– Ах, Нухи, Нухи, Нухи… – улыбнулся отец. – Будешь отвлекаться – не станешь праведником. Но ладно, так уж и быть: вот тебе история про четырех овец.
Четыре овцы стояли перед огромным стадом с четырех разных сторон.
«Следуйте за мной, дорогие овцы! – сказала первая овца. – Я приведу вас к ручью знания, чистого и прозрачного, как родниковая вода. Испив из него, вы станете лучше понимать мир и себя в нем». И стадо, проблеяв всеобщее согласие, двинулось в ее сторону, потому что лучшее понимание избавляет от досадных ошибок.
«Чтобы понимать мир, вовсе не обязательно пить воду знания, – возразила вторая овца. – Идите за мной, друзья! Я научу вас смотреть на мир и понимать его сердцем». И стадо, слегка поколебавшись, перешло к ней, потому что, хлебнув из родника знания, рискуешь простудить горло.
«Погодите! – остановила их третья овца. – Я обещаю вам и то и другое. Не стану лгать: будет меньше и родниковой воды, и радующих сердце видов, но зато вы получите золотую середину». И стадо, вспомнив, что умеренность – высшая добродетель овец, качнулось к новому обещанию.
«Эй вы, чертовы скоты, глупое и грязное племя! – крикнула четвертая овца. – Я даже не прошу вас пораскинуть мозгами, поскольку знаю, что вы безмозглы. Знание! Сердце! Умеренность! Что за чушь! А ну-ка, повернулись на раз-два-три и марш за мной! Раз! Два! Три!» И стадо, забыв обо всем, ринулось за нею.
– А теперь, Нухи, – закончил отец, захлопнув при этом книгу, – пора спать. Завтра продолжишь.
Лишь потом, вспоминая тот вечер, я сообразил, что он против обыкновения не отметил страницу закладкой.
10
Неделя за неделей. Месяц за месяцем. Взрыв за взрывом. Теракт за терактом. Кошмар превратился в повседневность; мы в Шеруте сбивались с ног, не спали сутками, но, когда атак становится слишком много, в бой вступает статистика, причем не на нашей стороне. При условии, что самоубийц со смертоносными поясами всего пятеро-шестеро, еще можно надеяться отловить их всех. Можно положиться на армию информаторов, на прослушку, на наблюдателей, на отцов и матерей, которые далеко не всегда рады решению отпрыска разлететься на куски ради попадания в шахиды. Но если речь идет о нескольких десятках человекобомб одновременно, неизбежно пропустишь одного-двух. И эти один-два превращаются потом в обгорелый остов иерусалимского автобуса, в ошметки окровавленной плоти на платанах тель-авивского бульвара, в месиво убитых и раненых на полу хайфского ресторана.
Больше всего нас угнетал тот факт, что в пирамиде пятиуровневой иерархии ХАМАС (руководство – планирование – производство – вербовка – исполнение) мы вынужденно концентрировались лишь на нижнем, одноразовом уровне, то есть на готовых к действию самоубийцах. Эти молодые парни и девушки, бледные от страха смерти и не обученные правилам конспирации, частенько прокалывались на самых простых вещах. Кроме того, многие из них бессознательно стремились быть пойманными и таким образом избежать гибели. Их-то мы и ловили, как ловят и обезвреживают уже брошенную гранату, не хватая за руку того, кто ее бросил, произвел и разработал план нападения.
Несомненно, наши неудачи были следствием необычно строгих конспиративных мер, которые ввел в своей организации Джамиль Шхаде еще до моей неудачной попытки захватить его в Дир-Кинаре, а уж потом и тем более. Теперь хамасники предельно ограничили круг общения и вообще отказались от пользования почтой, интернетом и телефонами – как стационарными, так и мобильными. Сообщения передавались только из рук в руки и исключительно в виде эшгаров – свернутых в трубочку крошечных записок, закодированных еще пуще прежнего. Момент передачи практически не поддавался отслеживанию, но даже когда мы хватали курьеров, они, как правило, успевали проглотить трубочку, снова и снова оставляя нас ни с чем.
Все более-менее значимые фигуры в иерархии террора своей неуловимостью напоминали призраков, а относительно Шейха и вовсе возникали сомнения: существует ли он в действительности? Не придумали ли мы эту мифическую фигуру ультимативного злодея? Шло время, а у меня так и не было на него ничего – вообще ничего, даже намека. Постепенно таяла и надежда, что дернется и нырнет поплавок удочки, которую я забросил во время допроса Лейлы Шхаде.
Само собой, я не питал никаких иллюзий относительно ее возможного согласия работать на Шерут. Да, положение сестры Джамиля казалось безвыходным, но она ничем не походила на профиль нашего обычного информатора. Общение со мной интересовало ее по одной-единственной причине – как возможность искупить свой грех перед семьей. Верным признаком этого был хотя бы тот факт, что она
