Все четверо его детей были очень одаренными. Йохен, немного помладше, далеко превосходил соучеников по всем предметам и в отличие от своего брата был тихим, погруженным в себя мальчиком – эдаким задумчивым тихоней. Он стал юристом, сделал блестящую карьеру и до сих пор остается самым молодым судьей Федерального верховного суда. Вольфганг был просто гениален и совсем не беспокоился о том, что он не был отличником по всем предметам. Такого понимания литературы, каким обладал он, я ни у кого более не встречал. В шестнадцать лет он, можно сказать, в одиночку вел уроки немецкого языка и литературы. Нередко в самом начале урока он заявлял: «Извините, я это вижу иначе». Тогда ему предлагали изложить свое мнение, и, продолжая делать вежливые реверансы, он без всякой предварительной подготовки выдавал блестящие экскурсы, полностью основанные на его собственных наблюдениях. Вольфганг никогда не соглашался со стандартными толкованиями, изложенными в учебниках. Он выстраивал каскады сложнейших предложений, которые можно было сразу издавать в виде книги. Обычно он игнорировал звонок на перемену и продолжал говорить в постепенно пустеющем классе. Просто не замечал, что вокруг никого уже нет.
С ним мне повезло. Наконец я встретил кого-то, в ком пылал огонь, которого мне не хватало. Мюнхенский университет признал его выдающиеся дарования и разрешил учиться в высшей школе параллельно с гимназией. К моменту экзамена на аттестат зрелости у него за плечами было уже шесть семестров германистики в университете. Наши подходы сильно различались: он давал филигранную аргументацию и ярко, со множеством оттенков показывал всю сложность какой-либо мысли, из-за чего позднее бесконечно долго возился сначала со своей кандидатской, а потом и с докторской диссертацией. В то же время я был склонен продумывать лишь главные направления удара и с ходу хватал быка за рога. Но он буквально светился энтузиазмом, от пламени которого загорался и я. От него получил я и самое первое указание на Лопе де Агирре – главного героя моего фильма «Агирре, гнев божий». Однажды я пришел к нему в гости, но он едва поздоровался со мной и поспешил вернуться к телефону. Вольфганг был влюблен и страдал. Я понял, что на меня у него времени сейчас нет, и стал прогуливаться вдоль бесконечных рядов книг. Почти непроизвольно вытащил одну, потому что она бросалась в глаза, будто какое-то чужеродное тело. Это оказалась книжка об открытиях, рассчитанная на детей лет двенадцати. Речь шла о Васко да Гаме и Колумбе, но был там один абзац, один-единственный, очень короткий – не больше дюжины строк, – который пробудил во мне любопытство. Там говорилось о конкистадоре по имени Агирре, проплывшем всю Амазонку в поисках золотоносного края Эльдорадо. Прибыв к устью реки, он направился на Карибы и даже хотел отобрать у испанской короны всю Южную Америку. Себя он именовал «Великий предатель», «Пилигрим» и еще «Гнев божий»[10].
На самом деле в школе я никогда особенно не любил ни литературу, ни историю, но причиной тому было то, что я не переносил саму школьную систему. Собственно говоря, я всегда оставался самоучкой. Но как только гимназия была окончена, я поступил в университет как раз на историю и литературу. Однако числился там я лишь для виду, что было мне ясно с самого начала, потому что к тому времени я уже снимал свои первые фильмы, и мне нужно было зарабатывать деньги, чтобы иметь возможность продолжать это делать. Чисто физически я почти не появлялся в стенах университета – были семестры, когда я приходил туда всего раз или два.
10. Встреча с Богом
В новом классе у меня появились друзья, но при этом и параллельный класс, католический, оставил в моей жизни очень длинный след, это влияние ощущалось многие годы после школы. Мы с братом росли без всякой религии, можно сказать, мы были язычниками. Я этого не замечал, пока однажды в Захранге местный пастор не накричал на нас прямо на улице, назвав безбожниками и отвесив моему старшему брату здоровенную оплеуху. Оба родителя были у нас атеистами, а отца можно, пожалуй, даже причислить к воинствующим безбожникам. Позже в Мюнхене в возрасте тринадцати лет я ощутил где-то внутри особого рода пустоту. Нечто лишавшее меня покоя было как бы стремлением к трансцендентному, возвышающему. Мои близкие, особенно брат Тиль, никогда до конца не понимали, что тогда происходило в моей душе. Тиль считал, что я просто-напросто позволил учителю религии, католическому священнику, обвести себя вокруг пальца. Его все называли «Царствиэ», потому что он все время твердил про «Царствиэ нэбэсноэ» – der Läben, Äwiges Läben, – но версия моего брата слишком уж запросто все объясняет. Мои друзья считали, что я подался в католики, желая наперечить отцу, но и это очень поверхностно и даже довольно глупо, потому что моя мать тоже была атеисткой. В моей жизни отец появлялся лишь изредка, он был слишком мне безразличен, чтобы ради самоопределения мне нужно было как-то дерзко жестикулировать в его адрес. Да и о замене отсутствующего отца чем-то высшим, как если бы мне недоставало его любви, говорить, по-моему, странно. Хотя всем известно, что у мальчиков – да и у девочек, конечно, – нередко возникают проблемы, когда они испытывают недостаток близости и любви. Но в моем случае, или, если смотреть шире, в случае нашей семьи, отец-то у нас был, но это был отец, которого не любили. Никто из моих братьев и сестер от первого, второго или третьего брака не испытывал к нему ни малейшей привязанности, а все три жены от него отвернулись. Насчет третьей его жены я могу это только предполагать, потому что она вместе с моей матерью и Дорис как будто замалчивала его существование. Его сестра тоже от всей души его ненавидела, даже его собственная мать, моя бабушка, никогда не называла его Дитером, своим сыном, а разве что говнюком. В возрасте четырнадцати лет я принял крещение и в тот же день прошел конфирмацию. То есть я стал католиком по собственной воле.
На этом пути я встретил серьезные трудности. Они лежали в трех областях: в церковной истории, иерархической структуре церкви и догматике. Проблему с церковной историей описать нетрудно. Например, я не мог принять инквизицию или смириться с тем фактом, что при завоевании других стран и народов, скажем, на новом континенте, церковь всегда была на стороне угнетателей. Церковная иерархия отталкивала меня – в полном соответствии с моим характером. С этой точки зрения я бы предпочел такую религию, как ислам, где каста священников не
