она тоже этого не хочет. Я не буду изнурять свой интеллект изобретением способов, с помощью которых человечество сумеет разучиться играть на скрипке или забыть, как ездить верхом; и искусство домашнего хозяйства кажется мне таким же особенным и таким же ценным, как и все древние искусства нашей расы. Я также не собираюсь вдаваться в бесформенные и беспорядочные рассуждения о том, как относились к женщине в первобытные времена, которые мы не можем вспомнить, или в диких странах, которые мы не можем понять. Даже если бы те люди отделяли женщин по низменным или варварским причинам, наши причины не становятся из-за этого варварскими; и меня преследует стойкое подозрение, что чувства этих людей (выражающиеся в других формах) очень похожи на наши. Какой-то деловитый торговец, какой-то высокомерный миссионер идет по острову, видит, что туземная женщина копает в поле, в то время как мужчина играет на флейте, и сразу говорит, что мужчина – венец творения, а женщина – крепостная. Он не помнит, что мог видеть то же самое на каждом втором заднем дворе Брикстона просто потому, что женщины более сознательны и нетерпеливы, а мужчины более спокойны и более жадны до удовольствий. Это может происходить на Гавайях с такой же обыденностью, как в Хокстоне. То есть женщина работает не потому, что мужчина приказывает ей работать, и она подчиняется. Напротив, женщина работает, потому что она велела мужчине работать, а он не повиновался. Я не утверждаю, что это вся правда, но утверждаю, что мы слишком плохо понимаем душу дикаря, чтобы знать, насколько это неправда. То же самое и с нашей поспешной и поверхностной наукой, с проблемой достоинства своего пола и скромности. Во всем мире профессора находят обрывки ритуала, в которых невеста проявляет какое-то сопротивление, прячется от мужа или убегает от него. Затем какой-нибудь профессор напыщенно заявляет, что это пережиток традиции «Замужества через Похищение». Как ни странно, он никогда не говорит, что фата, наброшенная на невесту, на самом деле – ловчая сеть. Я очень сомневаюсь, что женщины когда-либо выходили замуж через похищение; я думаю, они притворялись, как они это и делают до сих пор.
Столь же очевидно, что эти две святыни бережливости и достоинства неизбежно вступают в противоречие с многословием, расточительностью и постоянным стремлением мужского товарищества к удовольствиям. Мудрые женщины попускают это, глупые женщины пытаются подавить, но все женщины пытаются противодействовать этому, и у них хорошо получается. Во многих домах по соседству прямо сейчас переворачивается с ног на голову детский стишок, и Королева в счетной палате отсчитывает деньги, а Король в гостиной ест хлеб и мед. Но нужно ясно понимать, что Король захватил мед в неких героических войнах. Истоки войны можно найти в отсыревшей готической резьбе и в испорченных греческих рукописях. В каждую эпоху, в каждой стране, в каждом племени и деревне велась великая война полов между частным домом и публичным. Я видел сборник средневековых английских стихов, разделенных на разделы, такие как «Религиозные гимны», «Застольные песни» и так далее; а раздел, озаглавленный «Стихи из семейной жизни», целиком – буквально целиком – состоял из жалоб мужей, над которыми издевались их жены. Хотя язык этой поэзии архаичен, во многих случаях слова были точно теми же, что я слышал на улицах и в барах Баттерси: битва за право посидеть подольше и продлить разговор, протесты против нервного нетерпения и всепоглощающего утилитаризма женщины. Такова, говорю, эта война: битва полов не может не быть битвой, но цель любой морали и всего общества – удерживать эту ссору в рамках любви.
VII. Современная капитуляция женщины
Но в уголке под названием Англия в конце нынешнего века произошла странная и поразительная вещь. Открыто, на глазах у всех, праконфликт тихо и решительно завершился: один из двух полов внезапно сдался другому. К началу двадцатого века, в течение последних нескольких лет, женщина публично сдалась мужчине. Она серьезно и официально признала, что мужчина все время был прав, что паб (или парламент) действительно более важен, чем частный дом, что политика не является (как всегда утверждала женщина) предлогом для того, чтобы напиться пива, но обладает священной торжественностью, перед которой новые жрицы могут преклонить колени; что болтливые патриоты в пабе не только достойны восхищения, но и вызывают зависть; эти разговоры – не пустая трата времени, и поэтому (очевидный вывод) пабы – не пустая трата денег. Все мы, мужчины, привыкли к нашим женам, матерям, бабушкам и тетушкам, которые хором презирали наши увлечения спортом, выпивкой и партийной политикой. И вот приходит мисс Панкхерст[133], со слезами на глазах признавая, что все женщины были неправы, а все мужчины были правы; смиренно умоляя, чтобы их допустили хотя бы во внешний двор, откуда они могли бы мельком увидеть те мужские доблести, которыми ее заблудшие сестры так бездумно пренебрегали.
Это событие, естественно, смущает и даже парализует нас. Мужчины, как и женщины, в ходе той старой борьбы между общественным и частным баловались преувеличениями и впадали в крайности, чувствуя, что они должны удержать свои позиции на качелях. Мы говорили женам, что парламент заседал допоздна из-за очень важных дел, но нам никогда не приходило в голову, что жены в это поверят. Мы говорили, что в стране каждый должен иметь право голоса, а наши жены ворчали, что в гостиной нельзя курить. В обоих случаях идея была одна и та же: «Сами по себе эти вещи не имеют большого значения, но стоит дать слабину, и наступит хаос». Мы говорили, что лорд Хаггинс или мистер Баггинс абсолютно необходимы стране. Мы прекрасно знали, что необходимо стране одно: чтобы мужчины были мужчинами, а женщины – женщинами. Мы понимали это; мы думали, что женщины понимают это еще яснее; и мы думали, что женщины так и скажут. Внезапно, без предупреждения, женщины начали говорить всю чушь, в которую мы сами едва ли верили, когда ее говорили. Важность политики; необходимость права голоса; необходимость Хаггинса; необходимость Баггинса; все это чистым потоком льется из уст всех ораторов-суфражисток. Я полагаю, что в каждой битве, какой бы давней она ни была, есть смутное стремление к победе, но мы никогда не стремились так окончательно покорить женщин. Мы только хотели, чтобы нам оставили немного больше места для нашей ерунды, – мы никак не ожидали, что они примут это всерьез. Поэтому я совершенно растерялся в существующей ситуации, я даже не знаю, должен ли я испытывать облегчение или злость от замены сурового домашнего выговора на слабое
