давно, и не нужно речей.
Я стремлюсь к тебе, словно к морю ручей, —
приобрело для него омерзительнейший смысл.
Он чувствовал себя свиньей, валяющейся в грязи. Он, вытянув губы трубой, стоял в задумчивости.
Молочница возвращалась из города, громыхая пустыми бидонами из-под молока.
«Да, продает с водой», – подумал он и еще сильней вытянул губы.
Молочница взглянула на худощавого человека с вытянутыми губами в виде трубы и прошла мимо.
Небо опять потемнело, небольшое легкое пространство скрылось, пошел мелкий дождь.
Тептелкину было все равно, он только надел шляпу и закрыл глаза. «Надо идти».
– Пришел, – встретила Марья Петровна Тептелкина, – что же ты по дождю шляешься? Это неостроумно. Повестка тебе, твоя книга идет вторым изданием.
– Биография! – воскликнул Тептелкин, – всякую дрянь печатают. Чем хуже напишешь, тем с большей радостью принимают.
– Да что ты ругаешься, не хочешь писать – не пиши, никто тебя за язык не тянет, – рассердилась Марья Петровна.
– Эпоха, гнусная эпоха меня сломила, – сказал Тептелкин и вдруг прослезился.
– Точно с бабой живу, – подпрыгнула Марья Петровна, – вечные истерики!
Тептелкин ходил по саду, яблоня, обглоданная козами, стояла направо, куст сирени с миниатюрными листьями – налево. Он ходил по саду в галошах, в пенсне, в фетровой шляпе.
– Никто не носит теперь пенсне! – кричала из окна Марья Петровна, чтобы его позлить. – Теперь очки носят!
– Плевать! – кричал снизу Тептелкин, – я человек старого мира, я буду носить пенсне, с новой гадостью я ничего общего не имею.
– Да что ты ходишь по дождю! – кричало сверху.
– Хочу и хожу и буду ходить! – кричало снизу.
Глава XXIX
Костя Ротиков
Особой зловещей тихостью и особой нищенской живописностью полн Обводный канал, хотя его прорезают два проспекта и много мостов над ним, из которых один даже железнодорожный, и хотя на него выходят два вокзала, все же он нисколько не похож на одетые гранитом каналы центра, тмин и бузина и какие-то несносные листья поднимаются от самой воды и по косой линии доходят до деревянных барьеров. Железные уборные времен царизма стоят на ножках, но вместо них постепенно появляются домики с отоплением, того же назначения, но более уютные, с деревцами вокруг. По-прежнему надписи в них нецензурны и оскорбительны, и, как испокон веков, стены мест подобного назначения покрыты подпольной политической литературой и карикатурами.
Некоторые молодые люди вынимают здесь записные книжечки из кармана, и внимательно смотрят на стены, и, тихо ржа, записывают в книжечки «изречения народа».
В один ясный весенний день можно было видеть молодого человека, идущего с семью фокстерьерами вдоль стены по Обводному каналу. По палочке с кошачьим глазом, по походке, по трухлявому амуру в петлице, по тому, как лицо молодого человека сияло, каждый бы из моих героев узнал Костю Ротикова.
– Милые мои цыплята, – остановился Костя Ротиков, – вы пока побегайте, а я спишу некоторые надписи. – Он сломался, похлопал Екатерину Сфорца по собачьему плечу, пожал лапку Марии-Антуанетте, покомкал уши королеве Виктории, приказал всем вести себя скромно; скрылся в уборную.
В то время как он с карандашом стоял и списывал надписи, собачки бегали, резвились, нюхали углы здания, некоторые, скосив морду, жевали прошлогоднюю травку.
Костя Ротиков вышел, позвал своих собачек, спрятал записную книжечку и направился далее, к следующей уборной.
В воскресные дни он обычно совершал обход и пополнял книжечку.
Возвратившись домой, в глухую квартиру на окраине, он зажег свет, собаки прыгали вокруг него, лизали руки, подскакивали, лизали шею друг другу и ему, а Виктория, подскочив, лизнула его в губы. Он поднял Викторию и поцеловал ее в живот. Он был почти влюблен в песиков, они казались ему нежными и хрупкими созданиями, он строго охранял их девственность и ни одного кобеля не подпускал близко. Тщетно плакали весной его собачки, тщетно они катались по полу и визжали, лезли на предметы, – он был непреклонен.
Наиболее визжащую он брал на руки, и ходил с ней по комнате, и убаюкивал, как малого ребенка.
Сегодня вечером, после возвращения с прогулки, его фокстерьеры визжали и бились в судорогах, разевали жалобно рты, только Виктория ходила спокойно, то есть страшно спокойно.
Тщетно Костя Ротиков, спрятав книжку в письменный стол, предлагал им кусочки белоснежного сахара, они визжали и жалобно смотрели на него.
Тогда он стал кричать на них.
Как побитые – они успокоились.
Засыпая вместе с ними, он стал думать о своем романе.
Эта рыжая дама думает, что он влюблен в нее.
Утром он перечел то, что он называл мудростью народа. Покормил временно успокоившихся собачек и отправился на службу.
Там под люстрами фарфоровыми с букетцами, хрустальными с капельками, металлическими с пуговками и цепочками, ходил он, улыбаясь, расставлял, определял и расценивал предназначенные на аукцион предметы. Там сидел он на разноспинной мебели и беседовал с другими молодыми людьми, внимательно его слушающими, нажав на мокрую губку, наклеивал этикетки на подносимые ему фигурки.
Иногда ему становилось скучно. Тогда он просил какого-либо молодого человека, благоговевшего перед его познаниями и веселостью, завести музыку.
«Ах, мейн либер Аугустхен, Аугустхен, Аугустхен…», или венский вальс, или «На сопках Маньчжурии», или «О клэр де ла люн».
Костя Ротиков слушал внимательно.
В комнате направо группами помещалось пять гостиных, в комнате налево – три спальни.
В то время как Костя Ротиков, в невозможной позе сидя в кресле, окруженный молодыми людьми, рассматривал предметы и объяснял, в зал вошел человек с желтым чемоданом, в желтых сапогах, в пятнистых носках, спец по рынкам. Затем вкатился круглый человек с гитарой под мышкой, затем вбежали две барышни и стали бегать от предмета к предмету, затем пришел заведующий в чечунчовом костюме.
В понедельник 18 апреля Константин Петрович Ротиков поздно ночью пришел с пирушки научных сотрудников.
Блаженно улыбаясь, Костя Ротиков раздевается, ложится на диван, сильно потертый, поворачивается к стене, успокаивается. Он видит пятнадцать новооткрытых комнат, выходящих на Неву. Все они уставлены коллекциями. Это безвкусица, пожертвованная им.
В апартаментах толпятся иностранные ученые, и путешественники, и отечественные профессора, и научные сотрудники.
Он со всеми раскланивается и объясняет.
Свистит носом Костя Ротиков со сна.
Туманные пятна, зеленые, красные, фиолетовые. Появляется банкет.
Костя Ротиков сидит, седой, в кругу своих почитателей, ему читают адреса и приносят телеграммы.
Вот поднимается хранитель Эрмитажа:
«Уважаемые коллеги, мы приветствуем Константина Петровича суб-люце-этерна (sub luce aetema). Открыть новую область в искусстве не так легко. Для этого надо быть гениальным, – и, опираясь двумя пальцами на стол, он, помолчав, продолжает: – Константин Петрович Ротиков почти с самого
