большие дни сидели в темном углу.
Йерун ван Акен принадлежал, в силу своей молодости, к разряду посетителей полупочтенных, поэтому устроился ближе к выходу и заказал совсем скромно. Со временем, разумеется, и Йерун перейдет в разряд почтенных граждан, но пока что эту позицию занимали лишь его отец и старший брат. Они устроились в глубине таверны рядом с редерейкерами пятой камеры – героями празднества. О странном происшествии со стихами, предназначенными для аллегории Добродетели, старались не говорить, но из мыслей не шла эта история, и в конце концов один из собравшихся – на празднике он представлял Чревоугодие – высказался:
– Как хотите, господа мои, но не верю я, чтобы наш Гисберт ван дер Вин написал подобные строки!
И тут словно плотину прорвало – хлынули самые разнообразные предположения.
– Да как сказать! – выступил Пустословие. – Это с какой стороны посмотреть, господа мои. Вы вот сохранили бы ясность рассудка, если бы дочь ваша в одеянии праматери Евы устремилась в небеса, да еще в обществе какого-то, прости Господи, Арифметика?
– Положение мастера ван дер Вина, разумеется, тяжелое и даже, как бы это выразиться, плачевное, – возразил Лже-медицина, – но не думаете же вы, что это отразилось на его рассудке?
– Ни в чем нельзя быть уверенным, – заявил Поэзия. – Рассудок – вещь весьма хрупкая, практически стеклянная. Тюкнет ворона клювом, пролетая мимо по совершенно другим делам, – и готово дело, разлетелся на осколочки.
Кобус ван Гаальфе тоже был здесь и сидел рядом с почтенными господами. Внимая всем этим разговорам, он постепенно темнел лицом и наконец, допив свое пиво, гневно заговорил:
– Слушаю вас и огорчаюсь, господа мои. Как можно приписывать благородному стеклу столько дурных свойств? Что с того, что оно прозрачно и хрупко? Разве сам мир наш не прозрачен и не хрупок, разве не заключен он в тонкую сферу? Шарообразный сосуд обладает формой совершенной и достойной всяческого уважения. И позвольте напомнить, что отнюдь не стеклянный сосуд бросил невинную деву в объятия бродяги под предлогом занятий Арифметикой, но напротив – увлекшись Сложением, они наполнили сосуд тем, чем наполнили.
– И чем же, позвольте узнать, наполнили они этот ваш сосуд? – тихо спросил Гисберт ван дер Вин.
– Мне уж отсюда не видно, – потупив глаза, отвечал Кобус, – только сосуд здесь ни при чем. Что бы ни происходило с предметами, корень всего – в людях, и обвинять колбу в том, что кто-то набил ее странными предметами, несправедливо по отношению к колбе.
– Рассуждаете как алхимик, – бросил Гисберт ван дер Вин.
– Стеклодув обязан понимать в алхимии, дабы создавать наилучшие приспособления и сосуды для этого занятия, – возразил Кобус ван Гаальфе. – И видит Бог, мои condamphor’ы, carabus’ы, ambix’ы, респирали и широкие стеклянные блюда для сбора крупинок тела, по мнению его преподобия ван дер Лаана из Бреды, наиболее отвечают своему предназначению и служат к выполнению завета «Solve et coagula», то есть «Растворяй и сгущай», а это причина, по которой алхимическая посуда так часто бьется, трескается и пачкается. По этой же причине у меня всегда много сложных заказов.
– В этом есть смысл, – признали редерейкеры.
А Гисберт ван дер Вин сказал:
– Так ведь это ваш Стаас Смулдерс создал тот роковой сосуд, который и послужил завершением всего дела.
– Способен ли дурачок Стаас на такое? – возразил Кобус. – Выдуть огромную сферу да еще отправить ее в небеса – тут нужен недюжинный талант, которым даже я при всех моих достоинствах не обладаю.
– Но как быть со стихами? – заговорил Гисберт ван дер Вин. – По какой-то причине они были дерзостно и мерзостно искажены.
– Изначальный и истинный их вид был совершенно иным, – подтвердил Тенис ван дер Акен. – Я удостоился чести быть одним из первых слушателей, еще до того, как стихи эти были принесены на площадь.
Тут Добрый Самаритянин провозгласил:
– Выпьем!
Все выпили и ненадолго забыли о произошедшем. Арифметика колупал пальцем устрицу, нарисованную на его одежде, и уныло свесил нос. Праматерь Рахиль, которая должна была олицетворять женские хитрости и обман родителей, толкала его локтем:
– Будто мы с вами виноваты в произошедшем! Напротив, мы-то и служим предостережением для легковерных отцов и увлекающихся дочерей.
– Вам-то хорошо говорить, – мрачно сказал Арифметика. – Ваша-то хитрость привела к тому, что стали вы женой патриарха и принесли ему двоих сыновей.
– Да только внуки от этих сыновей уже ни на что не годились, – вздохнула Праматерь Рахиль. – И родословие Господа пошло от сына моей старшей сестры, а я осталась лишь со своей любовью, да еще померла рано.
– Тише, тише! – испугался Арифметика. – Полегче. Мастеру Гисберту и без того тяжело, а упоминание о внуках может разбить его сердце.
– Да, если его сердце стеклянное, но мне почему-то так не кажется, – возразила Праматерь Рахиль.
– Выпьем! – сказал Арифметика.
– Выпьем, – подхватила Праматерь Рахиль.
В таверне постепенно становилось все более шумно, и вот уже из темного угла донеслись звуки колесной лиры, и одна за другой выходили наружу и пускались в пляс Булочница, Задница, Балбес, Пьяница и птица с языком, истыканным нотами, а с ними кружились Богословие, Пустословие, Поэзия, Медицина, Арифметика, Добрый Самаритянин и даже Праматерь Рахиль.
Впрочем, все эти добрые горожане считали, будто танцуют они друг с другом, а музыка только подталкивает их под ноги, побуждая чередовать пляски с охлаждающим возлиянием, но на самом-то деле это было не так. Только вот видели это далеко не все.
Йоссе из Уккле, например, ничего этого не видел, хоть и считал себя философом. Но его философия заключалась в другом.
Аларт тоже этого не видел, хотя его колесная лира и порождала всех этих незримых танцоров, но Аларт был слеп.
Видела их Хендрикье, которая то и дело высовывалась из лиры и звенела в свой треугольник, ударяя по нему металлической палочкой. Делала она это, как всегда, невпопад, но музыка уже пошла вразнос и ничто не могло сбить ее поступи.
Йерун ван Акен не доел суп, не допил пиво: вытащив лист бумаги, рисовал быстрыми движениями, не заботясь о том, что у всех на виду работает левой рукой. На его рисунке проступали все, кого не видели остальные, и понятно было, что Арифметика не сам по себе выкидывает коленца, но обнимает его Пьяница, что Добрый Самаритянин не в одиночку выплясывает кругами и восьмерками, но ведет его Задница, дружески подталкивая в бедро. И так происходило со всеми, и там, где плясало двое, на самом деле плясало трое или четверо, но видел это, похоже, один только Йерун.
Наутро
