в отличие от городских девок, ничего зазорного в том углядеть не могла. Любовь, она и есть любовь, ее боги завещали.
– А ты не стал? – угадала она.
Рьян развел руками.
– А как?! Я знал ее сестрой. Не смог. Да и не хотел. Но она… требовала. Ругалась. Грозила. И в конце концов… Я не знал, что она была ведьмой. Нынче думаю, что один такой наивный был. Отец ее, няньки… все знали. Но не я. Она сказала, что, раз не желаю ее любви, буду проклят. И ударила по щеке. Вот по этой самой. Тогда я стал зверем в первый раз. Хотя, наверное, и до проклятья им был.
Йага тоскливо посмотрела в сторону селения.
– Может, зверем и лучше, – задумчиво протянула она. – Не хочу туда возвращаться. Давай у поляны заночуем?
– Окоченеем до утра.
Холодало и впрямь быстро. К зябкости добавилась пронизывающая сырость, тело мигом забыло гостеприимное тепло очага и запросилось обратно в избу.
– Я тоже не хочу, – согласился Рьян.
По мокрой траве они пошли вместе. Не говорили ни слова, а все казалось, что протянулась меж ними невидимая нить, связывающая людей куда крепче бессмысленных разговоров. Луг потонул в густом тумане, не разобрать, луг ли вообще или озеро. Только торчащие из белой пелены стога сена давали понять, что идут они правильно.
– Может, хоть костер развести? Замерзнешь ведь.
– Ничего, не впервой! – Йага задорно подмигнула и с разбегу прыгнула в сено. Пошуршала там, поворочалась и устроила нору – не нору, а какое-то укрытие. – Залезай!
Рьян крепко задумался. Тесная темнота манила его, потому он и медлил. Ну как не сдержит зверя и вновь обратится? Или натворит нечто того хуже?
– Не боишься?
– С чего бы?
И верно, с чего? Рьян скинул сапоги и присоединился к ведьме. И такая она была искренняя, наивная, доверчивая, что сердце сжалось. Разве можно обидеть такую? Язык захотелось проглотить за все те злые слова, что наговорил ей. Но Йага будто и вовсе о них не думала. Лежала рядом, касаясь парня горячим бедром, и два слоя ткани, что разделяли их, казались недостаточной преградой, все одно обжигало!
Сено пряно дышало горьковатым травяным духом, кололо сквозь одежду. Рьян бездумно вынул из густых волос ведьмы увядший колосок, но почему-то не отнял ладони, а так и оставил. Теперь он и сам, как тот колосок, запутался и, самое страшное, выпутываться не желал. А и как не потеряться в этом одуряющем запахе?! Как не обжечься о загорелую кожу?! Он повернулся на бок, всего только чтобы устроиться поудобнее, но губы сами нашли покатое плечо. Ее кожа пахла лугом. Свежескошенной травой, вспаханной пашней, сеном. И была горячей… нет, раскаленной! Он вдохнул этот запах и пропал окончательно. Пальцы скользнули по рукаву, обнажая плечо.
– Ты что делаешь? – прошептала колдовка.
Не шарахнулась, не отстранилась. Просто спросила, широко, любопытно распахнув глаза.
– А разве не ясно? – Рьян привстал на локте, сноровисто распутал узел и распустил тесьму на ее вороте, раскрыл полы и прильнул к ключице. – Целую, – выдохнул он, глотая густой запах тела.
– Зачем? – все так же шепотом недоумевала она.
И ведь даже не дернулась, чертовка, когда рубашка совсем уж соскользнула на грудь. А Рьян захлебывался ее запахом, задыхался, дурел и все не мог остановиться, словно разум зверя вновь вытеснил его собственный. Ласкал гладкую кожу, скользил по ней ладонями, пил доверие, смешанное с огнем.
– Потому что хорошо, – коротко ответил он. – Разве нет?
Йага выгнулась ему навстречу, и Рьян едва слышно застонал. Проклятая лесовка крутила им как хотела, а он и рад! Изо всех сил втянул запах ее обнажившейся груди, подался вперед, нависая над ведьмой, стиснул бедра, собирая пальцами юбку в складки.
– Испугайся, – попросил он. – Испугайся и прогони.
Попросил… Потому что сам уже остановиться был не в силах.
– Зачем? – Она зарылась пальцами в его волосы, притянула ближе, открыла рот, впуская внутрь. Когда Рьян, задыхающийся, прервал поцелуй, опалила дыханием ухо: – Хорошо же.
Кто не обезумел бы после таких слов? Кто не развел бы в стороны мягкие бедра и не провалился бы в сладкое безумие?! Он впервые так ласкал женщину. Впервые пил ее удовольствие, как собственное, впервые тонул и не чаял спастись. Не было других. Не было тех, кем он овладевал быстро в хмельном угаре, не было тех, кто приходил к нему по своей воле, не было тех, кто брал деньги. Была только она. Извивающаяся, словно в бесстыдном танце, горячая, как уголек, гибкая, загорелая, вкусная. Капли пота стекали по коже, и он ловил их губами как драгоценный нектар, запахи смешались, плыли перед глазами, такие густые, что Рьян мог их видеть. И стоны ее – как песня. Единственная песня, которую он хотел бы слушать, покуда тьма не вернется на земли и не укроет их ледяным пологом.
Когда она, обессиленная, упала на колючее сено и даже не попыталась поправить взмокшую одежду, Рьян впервые за долгие годы почувствовал счастье. Не одинокую холодную радость, знакомую северянину, не гордость, не злорадство. Счастье, от которого кровь вскипает в жилах, а глаза застилает поволокой. И после всего содеянного Йага не покраснела, не спрятала лица и не взвыла, как обесчещенная девка, не сумевшая удержать животной страсти. Она повернулась к проклятому и широко улыбнулась.
– Я и не знала, что так хорошо бывает.
И Рьян погиб.
– Бывает еще лучше. Я покажу, – пообещал он.
Во сне медведь сидел с ним рядом, положив морду на лапы, и не скалился.
* * *
Проснулся Рьян оттого, что рядом никого не было. Пропало живительное тепло, дарящее сладкое забытье, и он встрепенулся, готовый бежать в покамест неведомые дали. Бежать пришлось недалече: Йага плыла по утреннему туману, собирая в пригоршни росу, и аккуратно сливала ее в кожаный бурдюк.
Солнце еще не встало, но первые лучи уже пронзали белесую мглу и плескались в крошечных серебряных каплях на траве. Луг оказался непростым: почти весь засох, но над жухлым ковылем возвышались зеленые стебли, которым холод оказался не страшен. За ними-то ведьма и явилась из своего леса. Всего больше хотелось окликнуть Йагу да поманить обратно. Зацеловать до припухлых губ, прильнуть к груди, снова заставить извиваться в бесстыдном наслаждении. Но Рьян не стал. Он просто смотрел, как легко ведьма движется в слоистой утренней дымке, наблюдал за уверенными руками, ждал, не мелькнет ли колено под заткнутой за пояс юбкой. Наверное, потому он и заметил их первым.
Медувинчане шли к ним единой волной.
