попадались еще экземпляры, у коих воняли ноги и зад был зело волосат; встречались, далее, и такие, в чьих мозгах света было не больше, чем в черной дыре волосатой задницы, отчего подобные типы у этих народов завсегда становились официальными спикерами. На другое они не годились.
Но по прошествии тысячелетий все эти трезвые наблюдения почему-то забылись, так что спикеры преспокойно вели свои речи, и нечего удивляться, что война бушевала в наших краях год за годом и месяц за месяцем. Бушевала и старая нянька: ну где ей теперь шпинату достать? И Господь покарал ее. Не за проступки — за маловерие. За то, что на все Господни благодеяния отвечала старая не осанной, а вечными причитаниями: а глазунья к шпинату где? Вон лилии полевые не спрашивают, где их шпинат с глазуньей, — ибо ведают, что Господь о них позаботится, сказал Господь, которого поведение няньки ввергло в гнев и печаль. Будешь ангелом их хранителем! — рявкнул он старушенции.
Это я-то? ангелом их? хранителем?! — покатилась со смеху нянька. Ты разве не видишь, что я еле таскаю тромбозные свои ноги?! От силы еще пару лет протяну. А когда окочурюсь, как буду о них заботиться с того света?
Однако не так-то просто сбить с толку Господа. Будешь жить, покуда живы они, изрек он. По пятам ходить будешь за молодыми царевичами. Таково было его последнее слово, которым хотел он благословить старушку, но доброй няньке послышалось в этом благословении и проклятие.
С того времени бедная старая нянька не знала ни сна ни покоя. Пришлось ей не только заботиться о захолустном роддоме, но и — по совместительству — кочевать от двора к двору. Ладно еще, что от одного до другого было рукой подать. А за их пределами простиралось до самого горизонта лишь необъятное царство вечновчерашних. Но туда она и сама бы не сунула носу, ибо в наших краях вся паскудная прелесть жизни заключается в том, что не сыщется человека, который жил бы среди соплеменников, от которых он якобы происходит. Люди в наших краях развлекаются тем, что приписывают себе вовсе не то происхождение, какое у них имеется или не имеется. Например, вам может встретиться вечновчерашний — по крови из истовых шовинистов, среди предков которого уйма кровавых нациков. Ведь человек может считать себя коренным нациком, а говорить на вечновчерашнем языке родного отца, а может чисто и без акцента изъясняться на языке своей матери, по-шовенски, оставаясь при этом настолько кондовым нациком, будто он таковым родился.
Да уж, правда, в замечательных наших краях нет народа, который бы не хотел разговаривать на родном языке, благо на то ему и законное право дано, но как-то так получается, что язык одного народа вечно вклинивается в язык другого, хотя принято «не свои» языки презирать. Вот, к примеру, раскроет рот какой-нибудь знаменитый оратор из вечновчерашних — и посыплются из него слова шовенские да нацистские, хотя эти слова означают такое, что он вряд ли хотел бы сказать на родном своем языке. То же самое и со славными шовинистами и отважными нациками — им хочется сказать то, что им хочется, на родном наречии, а выходят какие-то вечновчерашние грамматические конструкции, отчего возникает видимость, будто и сами слова их тоже какие-то вечновчерашние. Ну, ораторов, ясное дело, все это бесит. Даже пена идет изо рта от бессильной злобы. Приемлемого объяснения сему странному феномену не нашли ни психологи, ни лингвисты. Но смотреть на такое действительно тошно, а уж слушать подавно.
При таких неурядицах тяжкое было житье-бытье у добрейшей няньки. Однако не тяжелее, чем у других. Так уж, видно, Господь хотел, иначе было бы по-иному. Но он почему-то смешал все эти народы, и обычаи дал им опять же он, и не только плохие, но и хорошие. А, к примеру, со мной у него, похоже, особых планов не было, вот и сделал меня ничтожным придворным писцом с вытертыми локтями, хотя и мое житье легким не назовешь. То песни велят сочинять о подвигах истовых шовинистов, то воспевать эзоповым языком кровожадных наци-ков, к тому же варварские их слова надо плести так ловко, чтобы их понимали, даже не понимая в них ни бельмеса, и правители их вечновчерашних соседей.
Но как бы ни тяжко было житье-бытье, есть и в наших краях чему от души порадоваться. Взять хотя бы царевичей. Под рукой у заботливой няньки так пошли они в рост — прямо как кормовой бурак. Крепли день ото дня, наливались силушкой, настоящие Геркулесы стали. Им еще и пяти годов не исполнилось, а они уж подводу могли поднять, ухватив ее за оглобли. А когда пришло время, пошли кабаки крушить. Ну и девок, понятное дело, портить. Попадется им на пути юница — изнасилуют да и бросят околевать. Сквернословить царевичи научились еще в колыбели, а вот читать-писать ни по-гречески, ни по-латыни, ни на главных живых языках так и не выучились, за что народ их любил и в былинах своих прославлял. Своих наставников царевичи макали носами в чернильницы и обстреливали ученых мужей бумажными катышами. А когда у них молоко на губах обсохло и отлынивали они уже в высшей школе, то выбивали товарищам глаза из пращи и пива выхлебывали по четыре ведра за присест; словом, делали все что могли.
Между тем наш мир не стоит на месте, а все время меняется, уж так он хитро устроен. Они делали все что могли, это верно, и никак не хотели понять — ни царевичи, ни народы их, — что, пожалуй, меньшее было бы бо́льшим. Ибо все уже обстояло совсем не так, как издревле рассказывалось в их легендах. Но они продолжали жить в убеждении, что все хорошо и так, как им представляется, потому что слова у них правильные и царевичи тоже правильные. И все-таки что-то у них не ладилось. А что — об этом пока умолчим.
Пока что пусть это будет секретом няньки. Который она хранит как зеницу ока, хотя, честно сказать, хранить ей особенно нечего. Ведь если что-то торчит, как бревно в глазу, то разве это секрет? Можно и рассказать. Дело в том, что все царствующие истые шовинисты уже много тысячелетий регулярно занимаются поджигательством, и поэтому новорожденных царевичей у них нарекают всегда Пироманами. А кровавые нацики требуют, чтобы их цари, еще будучи только царевичами, грабили всех подряд, оттого и зовут царевичей Клептоманами. Да еще оттого, что уж больно красивое имя. Однако же в нашу эпоху
