оказались здесь, станут причиной появления дилеммы, которую необходимо будет решить в парадигме между хорошим и плохим. Скорее всего, такой человек решит дилемму наиболее вероятным способом, то есть будет действовать в соответствии с девизом хватай и убегай, потому что лично для него величайшим авторитетом является абстрактное понятие, называемое государством, а его, используя определенные правовые структуры и юридические уловки, можно обмануть. Кроме того, психология таких людей всегда опирается на истории и мифы о людях, которые воровали всю жизнь и которых так и не сумели поймать.
— Это точно, — сказал Божо, — вот тебе и авторитет государства.
— Но давайте теперь рассмотрим совершенно противоположный случай. Если другой человек, христианин, или даже буддист или мусульманин, случайно окажется в ситуации, в какой оказались мы, он, ощущая высший авторитет Бога и опасаясь его наказания, не станет красть, а наоборот, попытается совершить доброе дело и сообщить владельцу магазина, что тот забыл запереть дверь, чтобы таким образом соблюсти заповеди Господа, одной из которых является не укради.
— Вот именно… — сказал довольный Божо.
— Если же все это случится во время религиозного праздника, например, в Святое Воскресенье, тогда страх верующего перед наказанием удваивается, а это значит, что ему на ум не придет даже сама мысль о краже. Однако устные рассказы о деяниях посланников Бога на земле, таких как священники, изобилуют примерами того, что даже столь богобоязненные люди не могли устоять перед искушением стяжания земных богатств.
Но моральная дилемма не имманентна ни первому, ни второму типу людей, хотя материальные блага, очевидно, дороги душам обоих. Я хочу сказать, что существует третий тип людей, которых мы не колеблясь можем называть людьми с моральной дилеммой. С одной стороны, эти люди верят в Бога, но они также верят в государство и боятся того и другого. Если такие люди окажутся в ситуации, подобной той, в которой оказались мы…
— То что, Оливер? — заинтересовалась Веда, — что они сделают?
— Они…
— Давай, выскажи свое мнение, не стесняйся.
— Они… поскольку они не в состоянии решить такую сложную дилемму… они наложат на себя руки!
Божо и Веда вытаращили глаза и закричали в один голос:
— Они совершат самоубийство?
— Нет, — говорю, — они дадут сами себе по роже, чтобы прийти в чувство.
— Ну, ты и напугал нас, Оливер.
Тут Божо встал и, не моргнув глазом, изо всех сил дал мне затрещину.
— Ты что делаешь? — крикнул я, вскакивая на ноги.
— Ничего, просто сэкономил тебе усилия по самонаказанию. Должен признать, что некоторые части твоей речи мне, как юристу, были довольно близки, в то время как другие были больше похожи на сумасшедшую болтовню пьяного, но это не повод не произносить тосты здесь и теперь.
— Бутылку!
— Бутылку!
* * *
Перед витриной магазина остановился солдат.
Расхристанный, растрепанный, в расстегнутой форме с закатанными рукавами. Что нужно солдату воскресным утром перед магазином? Почему он не на поле боя? Почему он не сражается, как другие, за какое-нибудь светлое будущее или хотя бы за светлое настоящее? И что это за солдат, даже имя которого не известно? Наконец, за кого сражается этот солдат, когда не шатается воскресным утром перед витринами магазинов? На чьей он может быть стороне?
— Наверняка на нашей стороне, — прошептала Веда.
— А почему ты так уверена? — спросил Божо.
— Потому что в воскресенье он отказывается сражаться и как истинный христианин блюдет воскресенье как день отдыха, он не интересуется в этот день ничем, кроме как прогулками и встречами с друзьями и родственниками.
— А что мы будем делать, если он все-таки не на нашей, а на их стороне? Как ты тогда объяснишь его отсутствие на поле боя?
Солдат, как будто почувствовав, что за ним кто-то следит, остановился. Остановился, но смотрел не на витрину, а на землю, как будто размышляя о чем-то.
— Кроме того, сказал я, если он за них, то почему не с ними?
— Подождите, неважно, на чьей он стороне, ведь сейчас войны нет.
— Да, но кто может гарантировать, что она не разразится в любой момент. Мало ли войн вспыхнуло здесь, когда ты меньше всего этого ожидал? Но пусть солдат и дальше думает о своем.
Мы перестали думать о нем после того, как он несколько минут не сводил глаз с тротуарных плит под ногами, а затем, почесав голову, продолжил свой путь.
Не спася нас.
И мы не могли его спасти.
23.
— Это мое первое воскресенье в неволе, — сказал я как будто про себя, хотя знал, что и Веда, и Божо меня слушали. — Ненавижу скученность, ненавижу сидеть взаперти, ненавижу одиночество. Ненавижу ситуацию, когда меня насильно запирают в каком-то месте, будь то магазин, из которого нет выхода, или страна, из которой нет выезда, и то, и другое слишком тесно для свободного человеческого воображения. Я хочу выйти на воздух, хоть и был на воздухе всю предыдущую неделю. Люди могут подумать, что я убиваюсь на работе, по принципу: работать пять дней на износ, до упаду, а потом два дня играть в отдых на выходных с семьей или друзьями. Нет, принимая во внимание мой социальный статус, который, вероятно, заставил Марту перестать со мной разговаривать, обо мне можно с уверенностью сказать, что у меня каждый день — воскресенье. Но все же по воскресеньям я хочу ездить на природу, я хочу, чтобы у окружающих создалось впечатление, что я тружусь в крупной фирме, работа в которой выматывает меня физически и духовно и обогащает материально. Я хочу по воскресеньям гулять в шортах, кроссовках и в футболке с надписью «Нью-Йорк» или «Чикаго». Это завершит мой облик, каким он представляется окружающим. Я не помню ни одного воскресенья, которое я провел бы сидя дома. Когда я был маленьким, я каждую субботу и каждое воскресенье ходил с родителями на ближайшую полянку, в ближайший лес, на ближайшую речку, на ближайшее озеро или ближайшее море. Мы с дедушкой ходили на ближайшую гору к ближайшему небу. Одним словом, для меня воскресенье всегда было священным в мирском
