— Пришёл Квилл, Фредо. Договорим позже.
Квиллеру вспомнился «банк коробок» в «Старой усадьбе»: картонки всех видов, коробки для одежды, коробки для шляп, коробки для обуви…
Дейзи приветствовала его деловитым:
— Извините за беспорядок. Сбросьте хлам со стула и садитесь. — Вскочила и наглухо закрыла дверь.
— Окончательно перебрались, как я погляжу, — проговорил Квиллер, разряжая обстановку. — Такое впечатление, будто вы ограбили Ледфилдов «банк коробок».
— Я много чего захватила с собой — одежду на все времена года, замечательные книги, которые давали мне Ледфилды, журналы, которые мы выписывали и которые рука не поднялась выбросить, коробки, полные ручек, карандашей, косметики и всяких личных мелочей. Женщины в усадьбе натащили мне груду коробок, и я запихивала туда все подряд. У Альмы был выходной, и мне хотелось уехать именно в этот день, чтобы избежать скандала.
— Очень вас понимаю, — пробормотал Квиллер.
Она протянула ему обувную коробку:
— Откройте и скажите, что вы там видите. Только не трогайте.
Квиллер осторожно заглянул внутрь.
— Зубная паста?
Толстый тюбик лежал этикеткой вниз, виднелась только часть названия.
— Это пропавшая защитная сетка! Ни у кого другого в усадьбе её никогда не было. Кто-то, верно, вытащил её у Либби из куртки, рассчитывая позже вернуть на место, а Либби обвинить в беспечности. Кто знает? Фредо сказал, вы сообразите, что следует предпринять.
— Передайте мне телефонную трубку, — сказал Квиллер. — Вызовем Джорджа Бартера. Пусть он на это взглянет. Возможно, отпечатки пальцев дадут какой-то ответ.
Он отказался от кофе, сказав, что ему нужно сосредоточиться. Дейзи вышла, оставив его одного, и он стал вспоминать, что слышал в последние дни.
Либби подозревала, что деньги, вырученные за Натановы сокровища — по завещанию их продавали, чтобы оказывать помощь больным и обездоленным детям, — идут вовсе не на благотворительные цели. Она хотела сказать это Альме прямо в лицо, но ей советовали действовать осмотрительно. Очевидно, Либби все-таки совершила ошибку, свойственную горячей юности. Она защищала волю своего дяди Натана и память о нём.
Юридическая контора находилась всего в одном квартале, и Бартер появился, когда Квиллер поднялся, чтобы уйти. Они приветствовали друг друга, покачав головами: оба были ошеломлены. Арчи Райкер оказался прав: «Когда кругом гуляет слишком много денег, кое-кого одолевает жадность».
Сев за руль, Квиллер задумался. Коко всегда был прав — что бы ни происходило! В момент смерти Либби он знал — что-то не так. Его «вопль смерти», от которого все переворачивалось внутри, всегда был сигналом бедствия. Он означал, что кто-то где-то стал жертвой убийцы. По правде сказать, Коко чувствовал беду заранее — ещё прежде, чем злодеяние свершилось! Когда Альма приехала в амбар, Коко пытался её напугать. Он разодрал в клочки её чёрный с золотом каталог. Он устроил сцену из-за старой книги, которая лежала в коробке, где прежде хранилась проданная Альмой чаша для пунша. Он устроил скандал из-за романа «Женский портрет». Потому ли, что его автором был Генри Джеймс? Вряд ли, подумал Квиллер. Но кто знает?… И наконец, реакция Коко на дорожное происшествие с Полли — под парижским мостом Альма!
Квиллер надеялся, что ему не придётся выступать с этими фактами на суде. «Да меня отправят в психушку!» — сказал он вслух. И все же, все же…
Захватив нью-йоркскую газету, он поехал в закусочную Луизы — послушать, что говорят в народе. Улицы были полны пешеходов, люди шли по двое — по трое и — судя по мрачному выражению лиц — обсуждали скандальное происшествие.
У «Луизы» за столиками не было свободных мест. Квиллер сел у стойки, заказал кофе с булочкой и с головой окунулся в газету. От столиков до него доносились обрывки разговора:
— Ничего подобного здесь никогда не случалось!
— Понаехали всякие из Локмастера, вот причина всех бед!
— Ничего ещё не доказано, но каждому уже все известно…
— Подумать только! Такое творится в городском музее!
— Да Натан перевернётся в гробу!
— Моя невестка говорит, что её подружка…
Все говорили о трагедии на Алом мысе, предпочитая связывать её со скандалом в богатом предместье, а вовсе не с полезным произведением природы — медоносной пчелой. Вернувшись домой в «Ивы», Квиллер решил не отвечать на неизбежные телефонные звонки. От них можно было спрятаться за автоответчик.
Среди записей одна оказалась от Уэзерби Гуда: «Насчёт субботней поездки на „Кошек". Я обеспечиваю доставку. Девочки обеспечивают ужин. Барбара спрашивает, подойдут ли кошачьи блюда».
Квиллеру понравилось её чувство юмора. Как понравился её вкус, когда он зашёл к ней в кондо, чтобы познакомиться с Мармеладом. Вместо громоздкого антиквариата Полли — наследство, доставшееся от семьи мужа, — в комнате стояла светлая современная мебель с отделкой из хрома, и в дизайне чувствовалось влияние абстракционистов. При всем том над спинетом[29]на стене красовалась старинная кашемировая шаль с длинной бахромой.
— Мама привезла её из Индии, когда была ещё студенткой, — сказала Барбара, проследив за взглядом Квиллера, — и всю жизнь эта шаль лежала у неё на рояле. Я положила её на спинет, но Мармелад оказался большим любителем бахромы.
В субботу вечером, прежде чем отправиться в театр, четвёрка из «Ив» собралась у Барбары закусить перед дорогой.
На премьеру собрались все те же любители изящных искусств. По сцене разгуливали актёры в меховых костюмах с хвостами, в оркестровой яме играл мини-оркестр из пяти музыкантов.
— Надо было назвать моего кота как-нибудь позатейливее, ведь он предпочитает все делать наоборот, — сказала Барбара, — например, Рам-Там-Таггером. Ведь, как сказано в «Кошках»: «Все равно, что делает он, то и будет делать! Разве можно с этим что-нибудь поделать?»
Конни прослезилась, когда Гризабелла спела свою арию «Memory».
А в антракте Уэзерби заявил, что считает себя Бустофером Смитом, а Квиллер сказал, что Старый Мафусаил, надо полагать, вполне справился бы с газетным очерком.
Так они шутили, и Квиллер был очень доволен своими новыми соседями, вернее — соседками.
Все в том же приподнятом настроении они совершали обратный путь домой, пока не услышали тревожный вой сирен, который издавали спешащие куда-то пожарные машины.
Уэзерби связался с радиостанцией, и голос, прозвучавший из мобильника, потряс их:
— Горит амбар! Амбар вашего друга! Поджог!
В машине повисло гнетущее молчание.
Первым нарушил тишину Квиллер.
