грустью на лице, но с радостью в сердце. Он сказал, что поторопился принести завещание, которое вручил ему покойный, так как полагал, что в нём могли заключаться какие-нибудь распоряжения насчёт похорон. Он назвал затем свидетелей, которые присутствовали при передаче завещания и были необходимы теперь при вскрытии его. Клеобуле было очень неприятно узнать, что документ, заключавший в себе решение её судьбы, находился в руках человека, которого она не любила с детства. Поликл ничего не сказал ей об этом, он говорил ей только, и не раз, что позаботился о ней. Она надеялась на это и теперь, но всякий другой исполнитель его воли был бы ей гораздо приятнее. Софила доверие это ничуть не удивило. Он отнёсся с похвалою к аккуратности Сосила и хотел послать за свидетелями. Но Сосил сказал, что он уже позаботился об этом.
Действительно, вскоре явились все трое.
— Были вы при том, как Поликл передал мне своё завещание? — спросил Сосил, обращаясь к свидетелям.
Все трое дали утвердительный ответ.
— Следовательно, вы можете засвидетельствовать, что это тот же самый документ, который был вручён мне на хранение.
— Надпись и печать удостоверяют это, — сказал один из них, — но мы можем засвидетельствовать только то, что тебе было дано на хранение завещание, а не тождественность самого завещания. Впрочем, нет причин предполагать противное; печать не тронута, и мы признаем её за печать Поликла.
— Посмотри и ты, Клеобула, — продолжал Сосил, — и удостоверься, что я честно сохранил волю твоего супруга. Признаешь ли ты эту печать?
Дрожащей рукою взяла Клеобула документ.
— Орёл, держащий змею, — сказала она, — да, это его печать.
Она передала завещание Софилу, и тот также признал печать.
— Вскройте же его, — сказал Сосил одному из свидетелей, — чтобы мы могли узнать его содержание. Я не очень хорошо вижу, так пусть кто-нибудь другой прочтёт его.
Шнурок был разрезан, документ развернут, и один из присутствовавших прочёл следующее:
«Завещание Поликла Пэаниера. Всё ко благу, но если я не переживу этой болезни, то делаю относительно всего моего имущества следующие распоряжения: я отдаю мою жену Клеобулу со всем моим состоянием, как оно значится в прилагаемой при сём описи, за исключением того, что будет назначено мною же в этом завещании другим, моему другу Сосилу, сыну Филона, и в этом случае я признаю его за сына. Если же он не пожелает жениться на Клеобуле, то я завещаю ему пять талантов, которые лежат у трапецита Сатира; и он должен быть опекуном Клеобулы и выдать её замуж за избранного им человека, дав ей в приданое всё остальное моё состояние, и ввести мужа её в мой дом. Дом у Олимпиона должен получить Ферон, сын Каллия, помещение в Пирее — Софил, сын Филона. Сыну Каллиппида дарю мою самую большую серебряную чашу, а жене его пару золотых серёг, два лучших ковра и две подушки, дабы они не думали, что я забыл о них. Моему врачу Ценотемису выплатить тысячу драхм, так как за свои заботы обо мне и за своё искусство он заслуживает и большего. Завещаю похоронить меня в саду, перед Мелитскими воротами на приличном месте. Ферон и Софил вместе с моими родственниками должны позаботиться о том, чтобы как погребение моё, так и мой надгробный памятник не были недостойны меня, но и не отличались излишней пышностью. Решительно запрещаю, чтобы Клеобула и другие женщины, а также и мои рабыни обезображивали себя после моей смерти, обрезая волосы или каким-нибудь другим образом. Деметрию, который уже отпущен мною на волю, прощаю я выкупные деньги и дарю ему пять мин, один гиматион[118] и один хитон; я хочу, чтобы он, так много трудившийся для меня, был в состоянии жить прилично. Из рабов Парменон и Харес с ребёнком должны быть освобождены тотчас же, а Карион и Донакс должны ещё четыре года оставаться при саде и обрабатывать его; по прошествии же этого времени отпустить их, если они вели себя хорошо. Манто должна быть отпущена и получить четыре мины, как только Клеобула выйдет замуж. Запрещаю продавать кого бы то ни было из детей моих рабов; всех их оставить в доме, а когда они вырастут, освободить; но Сира приказываю продать. Софил, Ферон и Каллиппид позаботятся об исполнении всего сказанного в завещании. Завещание это хранится у Сосила. Свидетели суть: Лизимах сын Стритона, Гегезий сын Региона, Гиппарх сын Каллиппа».
Мёртвая тишина воцарилась среди присутствовавших, когда читавший окончил. При первых словах завещания Клеобула побледнела и почти без чувств опустилась на стул, на котором её поддерживала плачущая мать. Софил в раздумье приложил руку ко рту. Свидетели молча смотрели на эту сцену. Только один Сосил остался совершенно спокоен.
— Ободрись, — сказал он, подходя к Клеобуле, — не думай, чтобы я имел хоть малейшее притязание на счастье, которое мне предназначено Поликлом. Я поражён не менее тебя, и такое счастье легко могло бы меня ослепить; но я стар и, конечно, не решусь жениться на такой молодой женщине, как ты. Я охотно откажусь от богатого наследства и изберу тебе супруга более подходящего по годам.
Клеобула отвернулась с содроганием. Сосил взял завещание и сказал:
— Теперь требуется только одно: удостоверение присутствующих в том, что при вскрытии завещания оно имело именно это содержание.
Свидетели приложили к нему свои печати.
— Это не единственное завещание, оставленное Поликлом, — заметил один из них.
— Как? — вскричал смущённый Сосил, бледнея. — Здесь не сказано, чтобы где-нибудь хранилась ещё какая-нибудь копия с него.
— Не знаю, отчего он не упомянул об этом, — возразил свидетель, — но должен сказать, что два дня спустя после того, как было вручено тебе это завещание, Поликл ещё раз взял меня в свидетели вместе с четырьмя другими и передал при нас другое, вероятно, такое же завещание Менеклу. В это время Менекл был также не совсем здоров, а потому завещатель, разбитый уже параличом, велел отнести себя в его дом.
На присутствовавших это заявление свидетеля произвело самое различное действие: Сосил стоял как уничтоженный; в душе Клеобулы зародился луч надежды; Софил смотрел испытующим взглядом на избегавшего его взоров обманщика; свидетели с сомнением посматривали друг на друга.
— Это завещание действительно, — сказал наконец Сосил с запальчивостью, — и если есть ещё другое, не подложное, то оно не может иметь другого содержания.
— Разумеется, — возразил Софил, — нельзя
