Книга Незримые - Рой Якобсен

вместе с развешанной на них рыбой. Рыбу пришлось мыть и заново вешать, и Ханс все чаще просыпается, спускается в кухню, прислушивается, топит печку, бродит кругами по острову, хочет кофе, смотрит на лодки и вешала, движимый беспокойством, которое породил чужак, странным гневом. Убей он чужака – и тот уж точно никогда не вернулся бы. Сейчас от него тоже ни слуху ни духу, и тем не менее полностью он не исчез, и Ханс задается вопросом, были бы у него другие уродливые мысли, поступи он так, как должен был, лиши он чужака жизни.

Мысли эти умеет заглушать лишь изнуряющий труд. Так что теперь у Ханса и мысли, и труд.

Ударили морозы, ветер стих, до самой Пасхи лов шел хороший. Потом оказалось, что год этот безвесенний, один из тех лет, когда весна вдруг объявляется вечером в начале июня; а до того лишь лед и слякоть, а после косой холодный дождь, который не оживляет плоды, животных и людей, а скорее губит их.

Дошло до того, что Ханс Баррёй задумался, не сделался ли его собственный остров чересчур маленьким для него, и пережитые зимы – и впрямь ли они подарили ему ценный опыт или же его настигла судьба, потому что, думал он, если посмотреть правде в глаза, так выходит, что сперва выдалась хорошая зима вкупе с удачным предлогом остаться дома, но нонешняя зима-то худая, совсем скупая. Поправить плачевное положение уйдет год, только теперь у Ханса ни лески, ни сетей. И все из-за какого-то пальца. Двух пальцев. Домолюбивым Ханса больше уж точно не назовешь.

На материке протянули железную дорогу, Нурланнскую ветку. Беднякам она принесла спасение. А сейчас стала спасением и для Ханса Баррёя. Опытный взрывник, он насквозь видел секреты гор. Едва вывесили сушить все сено, как он отправился в путь и вернулся лишь в середине декабря со впалыми щеками, прямой спиной и бессонный, словно летняя ночь, зато с новыми снастями, с леской, грузилами и крючками, и сильнее, чем когда бы то ни было, томящийся по Лофотенам.

Рождественские дни он провел в сарае на новой пристани, укладывал леску, восемь корзинок. Привез он с собой и еще одно новшество: Мартин подряхлел, а Ларс еще маленький, поэтому в лодочном сарае Ханс установил лебедку, чтобы проще было спускать лодки на воду и вытаскивать их на берег, отныне знай только крути за ручку, наподобие точила.

Мария и Барбру пекли и складывали в сундук провизию на четыре месяца, чинили постельное белье и одежду… А в отдельный отсек отправились очки, бритва, камфорные капли, карандаш, колотый сахар… И второго января они снова стояли на скале и прощались с отцом, братом, супругом и дядей, махали руками и кричали в пустоту, а в зимней тьме мигали, будто на похоронах, гакабортные огни шхуны дяди Эрлинга. Потом они пошли домой, окунувшись в одиночество и мрачность, Барбру, Мария, Ингрид и Ларс, четверо из островитян. Потому что в этот знаменательный день Мартин лежал в своей комнатушке, дряхлый и измотанный двумя тяжелейшими на его памяти зимами так, что считай полчеловека и осталось. Следующие месяцы он выспится как следует, и сколько бы сын его ни пробыл на Лофотенах, да пребудет с ним удача.

Глава 32

Мартин почти не работал больше. Прежде зимой он выходил на рыбалку – ловил на поддев и сетями, сейчас же забрасывал разок блесну и этим довольствовался. С собой он брал Ларса. Тот горел от нетерпения и рвался помогать. Еще Мартин, когда у него имелось желание, приносил торф, зажигал лампы на рыбьем жиру, которые всем остальным трогать запрещалось, резал рыбу и учил Барбру чему-нибудь, хотя это не требовалось и пользы не приносило. В остальное время Мартин играл с Ларсом, шведом, которого он принял, как своего собственного.

Они ползали на четвереньках по полу и дрались. Ларс вскакивал, сильный и уверенный в движениях, и хватал деда за волосы. Мартину казалось, что мальчик не рассчитал силу, слишком уж дернул, и он отвечал ему тем же. Потом притворялся, будто ранен и хочет отомстить, и Ларс, заливаясь смехом, выбегал наружу. Дед гонялся за ним по всему острову. Пока не уставал. А отдыхая, играть он отказывался. Кошка Карнут по-прежнему жила с ними, такая же старая, как и сам Мартин, она тоже спала у него на животе. Когда Мартин дремал после обеда, Ларс приходил к нему с поленом и тыкал им сперва кошку, а потом деда.

– О-хо-хонюшки, совсем я старик, – бормотал Мартин, вставая и выходя на улицу, словно выискивая работу.

Но обычно работы ему не находилось. Мартин рубил щепки и обучал этому Ларса.

Ингрид щепки рубить больше не желает, она печет лепешки, лефсе, хлеб, она доит коров, сепарирует молоко, сбивает масло, варит сырковую массу и варенье, она прядет, и вяжет, и садится на весла, и плавает. Ингрид считай что все умеет. Умеет очищать пух, плести сети, вязать леску, разделывать рыбу – а ведь работа это мужская, вывешивать рыбу на вешала, такую работу женщины делают лишь от нужды, собирать чаячьи яйца и ягоды и копать картошку – удивительно, но этот труд считается и мужским и женским. Однако с картошкой дела обстоят так же, как с торфом: отец стоит на своих двоих, а женщины ползают на коленях. Мартин тоже на коленях ползает. Когда не лежит на спине.

Нет в мире двенадцатилетнего ребенка, умеющего больше, чем Ингрид, она дочь моря, и когда волны набрасываются на берег, она видит в этом не опасность и угрозу, а подспорье и помощь почти во всем. Однажды, когда отец снова уехал взрывником, она говорит Ларсу, что надо бы взять ялик и сходить на Стангхолмен, к Томасу и Инге, попросить для деда табака, больно Мартин в последнее время сокрушается, что табак и кофе все вышли.

– Деньги-то у меня есть, – говорит она.

Их ей дала мать за то, что Ингрид выпотрошила и засолила селедку, которую они потом продали в факторию, и Ингрид хранит эти деньги в своем сундуке. Они спустили челнок на воду, с новой лебедкой это плевое дело, подняли парус и преодолели больше половины расстояния, когда мать заметила их и выскочила на берег. Они делают вид, будто не слышат, ветер сильный, крики уносит прочь, и до Стангхолмена осталось всего ничего, уже видно дома и пригорки.

Вот только бухты на Стангхолмене нет, лишь длинная отмель, поэтому приходится кружить между шхерами, и обогнув последнюю, они натыкаются на Томаса: рассержен он не меньше Марии и ругается.

– Ну-ка живо в обратку,