я понял во время своего пребывания в Африке: бедность не равнозначна деградации.
Я провел много часов в разговорах с ним (столько, сколько я мог себе позволить), и одно его высказывание прямо отпечаталось у меня в памяти. Мы почему-то (не помню почему) заговорили об изобразительном искусстве, и я спросил, бывал ли он когда-нибудь в Национальной галерее. «Нет», — ответил он. Я спросил: «Почему?»
— Мы думали — это не для таких, как мы, — ответил он.
«Не для таких, как мы» — эти слова открывали настоящие бездны. Передо мной был человек, который благодаря своему темпераменту и интеллекту получил бы от этой галереи больше духовной пищи, чем многие из тех, кто приходит туда из чувства долга, — но при этом его словно бы не пускала туда некая магнетическая сила отталкивания, действовавшая в его собственном сознании. Если немного изменить метафору, можно вспомнить блейковские «кандалы, что выковал ум»: яркое изображение важного жизненного явления, пример которого мы в данном случае наблюдаем. Мы сами для себя изобретаем трудности там, где их на самом деле нет. Уму и сердцу не страшна решетка на окне[19].
После того как он вышел из тюрьмы, я продолжал наблюдать его как амбулаторного пациента в больнице по соседству. У меня не было никаких научных доказательств того, что это принесет ему какую-то пользу, к тому же я не располагал никакими медицинскими средствами, которые помешали бы ему пить. Но интуиция подсказывала мне, что простое проявление интереса к его жизни может подбодрить его. Уж не знаю, сыграл ли я какую-то роль в его трезвости, но он не пил по крайней мере те три года, что я продолжал его принимать: прежде в его взрослой жизни не случалось столь долгих периодов воздержания от спиртного.
Он всегда уверял, что пребывание в тюрьме было для него чрезвычайно целительным и благотворным. Он не верил, что без этой отсидки сумел бы перестать пить. Однажды, когда мы с ним в очередной раз болтали (не могу выразиться иначе — хотя, надо признать, такие разговоры случались у нас все реже по мере того, как увеличивался период его воздержания от алкоголя), я поинтересовался у него, что обо мне думают заключенные.
— Суровый, но справедливый, — ответил он.
Условно говоря, стакан был наполовину полон и наполовину пуст. Конечно, мне было приятно, что меня считают справедливым. Я хотел, чтобы меня знали и уважали как человека, который умеет отличать (и отличает) истинные несчастья от придуманных — и который всегда готов сделать все, что в его силах (не только в медицинском смысле), для того чтобы помогать заключенным и даже защищать их от несправедливости.
Но меня не обрадовало, что обо мне, оказывается, думают как о человеке суровом (а не строгом). Я пытался убедить себя в том, что мой собеседник имел в виду именно «строгий», а не «суровый», что он просто выбрал неподходящее слово (такое иногда случается со всеми нами), что он имел в виду более мягкий эпитет. Но он был уже вторым бывшим заключенным, который в разговоре со мной употребил это прилагательное, описывая меня. Вряд ли это могло быть просто совпадением.
Я не принадлежу к числу слепых приверженцев теории, согласно которой следует неизменно придавать глубочайший смысл первому, что приходит в голову (в тех или иных обстоятельствах), но в данном случае я все-таки решил: в этом что- то есть. Здесь следовало учесть именно первое слово, пришедшее в голову моему собеседнику. Впоследствии я стал применять в своем профессиональном общении с заключенными чуть менее прямолинейный подход — впрочем, не ставя под угрозу мой общий принцип: не выписывать лекарства в тюрьме, если для этого нет четких медицинских показаний. Если бы этот принцип соблюдался и за пределами тюрьмы (per impossible[20]), фармацевтическая промышленность разорилась бы в первую же неделю.
Работая в тюрьме, я быстро усвоил: стремиться быть любимым заключенными — цель нежелательная, да и несбыточная. Их так называемая любовь была бы исключительно корыстной: они любили бы меня за то, что они (как им кажется) могут у меня заполучить. Я не походил на того знаменитого принца, который полагал: разумнее устроить, чтобы тебя боялись, а не чтобы тебя любили. Но я хотел, чтобы меня уважали, а не любили (во всяком случае я считал, что это важно), в весьма странных условиях тюрьмы. Я хотел, чтобы во мне видели человека, которого трудно провести, но который тем не менее облегчает реальные (а не выдуманные) страдания и не ошибется в диагнозе.
При этом следовало соблюдать баланс, и я не стал бы утверждать, что никогда не отклонялся в ту или другую сторону: Гиппократ еще довольно давно заметил, что выносить суждения трудно. Но это все же надо делать, иначе общий результат вашей деятельности будет хуже. Когда (ближе к самому концу моего тюремного периода) к нам прибыли для выполнения основной части медицинской работы новые, неопытные врачи, вскоре целой трети заключенных выписали опиоидные анальгетики — притом что медицинских показаний к этому не было практически ни в одном случае.
Это неумеренное назначение лекарств явилось следствием веры в то, что все заявления о страданиях равнозначны, поэтому им следует сочувствовать в равной мере. А тогда надо все слова пациентов воспринимать буквально и принимать за чистую монету — в том числе и требования предоставить лекарства для облегчения страданий, о которых говорит пациент. Вне зависимости от нравственной оправданности этого довода следует отметить, что такой подход не умиротворял пациентов, а скорее еще больше раззадоривал их. Они никогда не считали дозу достаточно высокой («Не берет меня, доктор, — уверяли они, — не берет — и всё тут»), тогда как, если бы врач отказал им сразу, они бы с самого начала не стали требовать большей дозы.
Позже мне сообщили, что среди заключенных тюрьмы меня прозвали «доктор Нет» — имея в виду, что я отказывался выписывать лекарства просто «по требованию». Конечно, это не означает, что я вообще никогда ничего никому не выписывал. Я всегда объяснял причины своего отказа, но некоторые не желали о них слышать.
— А я-то думал, вы тут сидите, чтоб мне помогать, — говорили они.
— Я здесь сижу для того, чтобы делать то, что, как мне кажется, для вас правильно.
Такой подход, конечно, можно назвать патерналистским, а патернализм уже тогда вышел из моды. Есть масса людей, для которых то, что они хотят, и то, что для них правильно (полезно, хорошо и т. п.), неразличимо. Но мне кажется, что врач не
