намёком не потрудился больше Набоков дать понять, почему
был сделан такой выбор – ну пусть бы он хоть в детстве в солдатики поиграл, что ли… В «Балашовском» (Тенишевском) училище учился «так себе … в
футбол лупили».4
Ну и, наконец: «Девять лет тому назад… Лето, усадьба, тиф… Лежишь, словно на волне воздуха»5 – здесь, в совершенно упоительном, на две страницы описании, Набоков откровенно уподобляет Ганина себе: это его неповторимое, узнаваемое воображение, его пристальная память. И читатель, того гляди, вместе с выздоравливающим Лёвушкой «тронется, поплывёт через всю комнату в
окно, в глубокое июльское небо».1 И только потом появляется чувство, что чего-то в нём, в Лёвушке, не хватает. Кроме велосипеда и рюх, за ним не числится никаких талантов, увлечений, интересов, занятий. Лишив его своих, Набоков не позаботился наделить его какими-то другими, ему свойственными, и рядом с Машенькой, – а она-то живая, во всей своей красе, с её стишками, прибаутками, сло-вечками, – Ганин безлик, нем (стихов он не пишет), он некий условный барчук, непонятно каким образом умудряющийся, подобно своему создателю, воспарять
до поэтических высот восприятия окружающего мира. По отношению к Набокову, усадебный Ганин – нечто вроде улыбки чеширского кота: лишённый какого бы то
ни было содержательного «я», он, тем не менее, умеет галлюцинировать на манер
автора.
В воспоминаниях Набоков пишет, что после первого их, 1915 года, лета,
«Тамара и я всю зиму мечтали об этом возвращении» – на следующее лето в
Выру, «но только в конце мая … мать Тамары наконец поддалась на её угово-ры и сняла опять дачку в наших краях, и при этом, помнится, было поставлено
дочери одно условие, которое та приняла с кроткой твёрдостью андерсеновской русалочки».2 Условием было – отработать осенью затраченные на съём
дачи деньги. Они «клялись в вечной любви ... и в конце лета она вернулась в
Петербург, чтобы поступить на службу…»; он же: «…будучи поглощён по
душевной нерасторопности и сердечной бездарности разнообразными похождениями, которыми, я считал, молодой литератор должен заниматься для при-обретения опыта», несколько месяцев её не видел и не помнит, «как и где мы с
Тамарой расстались».3
3 Набоков В. Машенька. С. 68.
4 Там же. С. 41.
5 Там же. С. 33-35.
1 Там же. С. 34.
2 ВН-ДБ. С. 195.
3 Там же. С. 195-196.
63
В «Машеньке» Набоков лишает влюблённых этого второго лета. Вместо
этого он вводит придуманный эпизод, в котором Машенька звонит Ганину и
сообщает, что отец ни за что не хотел в этом году снимать дачу в прежнем месте, и она находится в каком-то другом дачном городке, и Ганин (герой!) едет
к ней на велосипеде за пятьдесят вёрст. И там, «в липовом сумраке широкого
городского парка, на каменной плите , вбитой в мох, Ганин, за один недолгий
час, полюбил её острее прежнего и разлюбил как будто навсегда».4 На этом
автор не останавливается, а продолжает, чтобы было совсем понятно: «– Я
твоя, – сказала она. Делай со мной, что хочешь… Но в парке были странные
шорохи … – Мне всё кажется, что кто-то идёт, – сказал он и поднялся».5 Ганин
«думал о том, что всё кончено, Машеньку он разлюбил ... знал, что больше к
ней не приедет».6
Второй эпизод действительно был, и описан Набоковым в «Других берегах». Это происходит в начале лета 1917 года: «После целой зимы необъясни-мой разлуки, вдруг, в дачном поезде, я опять увидел Тамару. Всего несколько
минут, между двумя станциями, мы простояли с ней рядом в тамбуре грохо-чущего вагона. Я был в состоянии никогда прежде не испытанного смятения; меня душила смесь мучительной к ней любви, сожаления, удивления, стыда, и
я нёс фантастический вздор; она же спокойно ела шоколад ,.. и рассказывала
про контору, где работала…». А на следующей станции, «…отвернувшись, Тамара опустила голову и сошла по ступеням вагона в жасмином насыщенную
тьму».1
В романе, в этой же сцене, «Ганину было страшно грустно смотреть на неё, –
что-то робкое, чужое было во всём её облике, посмеивалась она реже, всё отворачи-вала лицо. И на нежной шее были лиловатые кровоподтёки, теневое ожерелье, очень шедшее к ней»2 (курсив мой – Э.Г.). Вернёмся из 9-й главы в 8-ю: «Они так
много целовались в эти первые дни их любви, – вспоминает Ганин, – что у Машеньки распухли губы и на шее … появлялись нежные подтёки»3 (курсив мой –
Э.Г.).
Вариант 9-й главы – это даже не параллель, а – демонстративно, прямо указующий перст, обвиняющий Машеньку в неверности, в измене. Признания же
Ганина в собственных случайных приключениях, мимоходом, как бы между прочим упомянутые в тексте, отнюдь не производят впечатления тяжело пережитых
4 Набоков В. Машенька. С. 66-67.
5 Там же. С. 67.
6 Там же. С. 68.
1 ВН-ДБ. С. 196-197.
2 Набоков В. Машенька. С. 68.
3 Там же. С. 56.
64
драм, а напротив, представляются им как естественные, простительные по молодости.4
Так какое же дикое воображение водило рукой автора, рисующей на шее
Машеньки – и не в чаще заповедных лесов Выры, а всем напоказ, посреди летней суеты столичного вокзала и в тамбуре вагона дачного поезда – «очень
шедшее к ней» ожерелье из «лиловатых кровоподтёков»?! И это ещё не всё –
указующий перст на этом не успокоится. «Она слезла на первой станции ... и
чем дальше она отходила, тем яснее ему становилось, что
