Вот дайте ему, прошу вас.
Он отдернул от лица руку и поспешно вытащил пачку ассигнаций, положил на стол рядом с наганом. Красинская надела скрипачу очки. Подала деньги. Скрипач не взял и бумажки рассыпались по полу.
— Я не могу оставить вас с нам, — шепнул скрипач и наступил на деньги.
— Идите, он уже не опасен, — ответила Красинская, сама удивляясь своему уверенному голосу, — идите, так будет лучше.
И скрипач ушел. Тыкая смычком во все стороны.
— Ушел? — спросил поручик и открыл лицо, — налейте мне водки… В бокал… Я негодяй и… Посмотрите на мое лицо. Это мое лицо? Или лицо не мое уже? Скажите, чье это лицо?
— Выпейте, — Красинская подала бокал, — пейте!
— Не говорите, да? — Виноградов выпил водку, как воду, не поморщившись, не закусив. — Не бойтесь меня.
— Я не боюсь, — Красинская поправила фитиль в лампе и села в кресло. Ее охватила страшная усталость. Но спать не хотелось. Часы показывали второй час ночи.
— Вы не гоните меня, — жалобно попросил поручик и пухлые губы его задрожали, — я хочу говорить… с вами… Все пьяные говорят. И я тоже пьян. Не перебивайте только. Я знаю, вы на их стороне, вы не наша. И Дутов когда-нибудь пожалеет… он любит красивых женщин. Если бы не его супруга, о!
Виноградов мотнул головой. Беспокойно ощупал нос.
— Это не мой нос? Молчите? Ну ладно. Не хотите сказать правды. И за это нижайшее вам… О чем же я хотел? Если бы я был человеком, я бы не паясничал ни там, ни здесь. Я бы сам попросил расстрела. Или как Борис… А я, посмотрите на меня, у меня лицо чужое? Я скажу откровенно: я знаю многое. У меня с детства своя философия. И я все равно буду жить! Буду я жить? Молчите? Я играю и ставка очень велика. Я их всех обдурю, поверьте мне. Сейчас выигрывает хитрейший. Я все равно стану над ними всеми, я знаю все их секреты. Пусть я ползаю на коленях сегодня, а завтра они будут ползать передо мной. Но тщетно: я расстреляю любого, когда придет мой час. Ха, играют в политиков! И я могу быть монархистом, эсером, социалистом и любым, каким мне выгоднее быть. Они создают свои теории, свои религии, но я хитрее их: я не обманусь ничем!
Поручик попытался встать, но не смог. Он нашарил бутылку, разливая вино на скатерть, налил и выпил. На скатерти расползлось багровое пятно.
— Кругом враги, надо уничтожать их чужими руками, и это самое верное дело. Да, я на рожон не полезу. Я уберу со своего пути всех, но хитренько…
Временами Красинской казалось, будто липкая грязь вползала в комнату. Красинская подобрала ноги. Когда же он уйдет, наконец? Да и как он уйдет?
— Лицо не мое, нет, — поручик говорил тише, язык заплетался, — но я хитрый. Я их всех чужими…
Он запрокинул голову. Замолчал. Затем вдруг бессмысленно уставился в окно.
— Нет, меня не убьете! — Виноградов ухмыльнулся, взял наган и спрятал его на груди, под мундир. — Я тоже человек. Рано родился только… Какое лицо чужое, а? И я знаю… Я тоже хочу любви, но мне… ко мне любовь должна придти сама… сама… Заставлю и все тут…
Он уронил голову и захрапел.
Красинская сидела в кресле до шести часов утра. В окне было еще темно. Лампа холодно чадила. Виноградов поднял голову. Разлепил красные глаза.
— Скоро утро? — он встал, опираясь о стол, вынул из-за пазухи наган, вложил в кобуру. — Я пошел. Я должен быть в семь на месте…
Он нагнулся, прошел к дивану и долго надевал шинель.
— Никто не поверит вам, что я просто проспал за столом. Никто. Так, увы, устроено человечество.
Он постоял, прошел к окну, нагнулся и собрал деньги.
— Вы думаете, что я — подлец? Может так и есть. Но без подлецов не было бы и рыцарей. Как не мыслим свет без тени.
Он бросил деньги вверх и бумажки рассыпались по комнате.
— Ежели я подлец, то как видите особого рода!
Поручик побледнел и быстро вышел. Сдерживая тошноту, он прошел на улицу. По дороге он лихорадочно шептал: «Мне заплатят за все… ты сама придешь ко мне… сама прибежишь и тогда…»
Красинская оглядела комнату. Бутылки, тарелки с нетронутой закуской, деньги на полу. Это была ее комната, над которой надругались. Красинская собрала деньги, бутылки, тарелки, все завернула в скатерть. На узле проступали винные багровые пятна. «Будто расстрелянный узел», — подумала Красинская, потушила лампу и, не раздеваясь, легла в холодную неуютную постель.
XXIV
От сырых стен избы тянуло промозглой прелью. У печки сидели тесно сгрудившись, огонь тревожно плясал по лицам.
— Кобозев будет ждать нас в Бузулуке, — говорил Ленькин отец, — все зависит от положения, а оно меняется по сто раз в день. Казаки хитрят…
Ленька прижался к холщовой гимнастерке. От нее пахло потом, кожей и махорочным дымом.
— Однако хитрить им все труднее, — возразил Цвиллинг, — так ведь, Ленька? Ты не спишь?
— Нет, не сплю.
— Вон какой хлопец вымахал. А? — Бурчак-Абрамович похлопал Леньку по плечу. — Мужик уже. Жених!
— Да, — радостно подхватил отец, — и невесту я уже видел. Красавица!
Ленька отодвинулся. Засопел недовольно.
— Нам сейчас нелегко, но всегда помним, что за нами будущее. Ради него будем драться насмерть, — сказал Цвиллинг. — Ведь мы знаем, что не умрем до тех пор, пока живы дети наши, идеи наши. Ты понимаешь, Ленька, дружище, что революция несет жизнь человечеству? Разве мы жили? Или сейчас вот живем? Нас не считают за людей. Есть господа. И есть мы — рабы. А раб — это не человек. Это скот. Быдло. Его гонят на работу, его гонят на войну, гонят куда захочется господам. Можем мы терпеть дальше? Не можем терпеть! Человек — царь природы. Ему дан ум. Он велик, мудр, все может. Ты, Ленька, не будешь рабом. Ты будешь жить в коммунистическом обществе. Захотелось ученым стать — учись. Художником — давай. Петь любишь — пой!
— А пока мы прячемся, пока нас бьют и вешают, — вздохнул Кичигин, — и мы не можем дать по зубам! Прячемся…
— Да, пока так, — согласился Цвиллинг, — революционный мир рождается в муках и крови. Но он растет быстро. Богатырски. Что ж, может, и еще годы понадобятся, прежде чем светлая жизнь наступит… Человек — он потому и человек, что всю жизнь живет и трудится на будущее. Умирает-то ради будущего…
— Ну, чего это мы все о смерти да о смерти, — прервал Цвиллинга Александр Коростелев и обратился к Ленькиному отцу. — что
