Герцогиня изведала радости новой жизни, упоённо предаваясь этому любовному самобичеванию; все её чувства преобразились, по-новому раскрывая ей смысл и назначение житейских мелочей. Поспешно занявшись своим туалетом, она поняла, что значит изысканность наряда и кропотливые заботы о красоте, когда они вдохновлены любовью, а не тщеславием; уже самые эти приготовления помогли ей перенести долгие часы ожидания. Окончив туалет, она снова почувствовала необычайную тревогу и нервную лихорадку жестокой страсти, приводящей в брожение все мысли, мучительной и болезненно манящей. Герцогиня была готова к двум часам дня, но наступил уже двенадцатый час ночи, а Монриво все не приходил. Описать сердечные муки этой женщины, этого балованного ребёнка цивилизации, так же трудно, как взвесить, сколько поэзии может сосредоточиться в одной-единственной мысли, сколько сил источает душа при звуке колокольчика, сколько жизни уносит отчаяние, вызванное стуком кареты, которая проехала мимо.
— Уж не посмеялся ли он надо мной? — промолвила она, услышав, как пробило полночь.
Она побледнела, зубы её стучали; ломая руки, металась она по будуару, куда так часто входил он без зова. Потом она смирилась.
Разве сама она не заставляла его бледнеть и метаться под градом язвительных насмешек?
Г-жа де Ланже поняла, как плачевна судьба любящей женщины из-за того, что она не имеет возможности действовать подобно мужчинам и принуждена покорно ждать. Пойти первой навстречу возлюбленному — ошибка, которую редко прощают мужчины. Большинство из них думает, что женщина унижает себя, принося этот небесный дар; но Арман был человеком большой души, одним из тех немногих, кто в состоянии понять, что такая несдержанность вызвана вечной любовью.
«Что же, я пойду сама, — решила г-жа де Ланже, ворочаясь без сна в своей постели, — я пойду к нему, протяну ему руку, буду протягивать её неустанно. Человек возвышенный увидит в каждом шаге, который женщина делает ему навстречу, обеты любви и постоянства. Да, ангелы нисходят к людям с небес, я хочу быть ангелом для него».
На следующий день она написала записку, блистающую остроумием всех десяти тысяч Севинье, которых насчитывает современный Париж. Да, чтобы искусно изливать жалобы не унижаясь, парить на крыльях, а не влачиться по земле, упрекать не оскорбляя, мило возмущаться, прощать, не роняя себя, сказать все, не признавшись ни в чем, — словом, чтобы написать это очаровательное письмецо, поистине надо было быть герцогиней де Ланже, достойной воспитанницей княгини де Бламон-Шоври. Жюльен отнёс его. Жюльен, подобно всем лакеям, был жертвой маршей и контрмаршей любви.
— Что вам ответил господин де Монриво? — спросила она так равнодушно, как только могла, когда Жюльен давал ей отчёт в исполненном поручении.
— Господин маркиз просил передать вашему сиятельству, что, мол, хорошо.
Как трудно подавить движения души! Услышать при любопытных свидетелях волнующее сердце известие и ничем не выдать себя, не проронить ни слова! Одно из тысячи мучений богатых людей.
Целых три недели г-жа де Ланже писала письма г-ну де Монриво, не получая ответа. Наконец она сказалась больной, чтобы избавиться от обязанностей по отношению к принцессе и к светскому обществу. Она принимала только отца — герцога де Наваррена, двоюродную бабку — княгиню де Бламон-Шоври, старого видама де Памье — двоюродного деда с материнской стороны, и дядю своего мужа — герцога де Гранлье. Все они легко поверили в её болезнь, видя, как она бледнела, худела и таяла день ото дня. Смутные порывы подлинной любви, уколы оскорблённого самолюбия, постоянное презрение со стороны того единственного человека, которого она ценила, вечно пламенеющие и вечно обманутые надежды — вся эта бесполезная трата сил подтачивала её душу и тело. Она жестоко расплачивалась за своё загубленное прошлое. Наконец она выехала, чтобы присутствовать на параде, где должен был участвовать генерал де Монриво. Сидя с королевской фамилией на балконе Тюильрийского дворца, герцогиня пережила одну из тех восхитительных минут, какие долго не забываются. Она появилась томная и прекрасная, и все глаза обратились к ней с восторгом. Ей удалось обменяться несколькими взглядами с Монриво, чьё присутствие делало её ещё красивее. Генерал проехал почти под самым балконом во всем великолепии военной формы, действующей на женское воображение неотразимо, в чем признаются даже ханжи. Для влюблённой женщины, уже два месяца не видавшей своего избранника, этот краткий миг мелькнул, как некое сновидение, когда глазам мгновенно открывается беспредельный горизонт. Только женщины или юноши могут представить себе, с какой безумной, неистовой жадностью впились в Монриво глаза герцогини. Что касается мужчин, если им и случалось испытать в юности, в опьянении первой страсти, подобные нервные потрясения, то впоследствии они забывают о них начисто и даже отрицают эти экстазы сладострастия — единственное название, подходящее для таких неизъяснимых откровений. Религиозный экстаз есть безумие мысли, отрешённой от земных уз, тогда как в любовном экстазе смешиваются, сплетаются и сливаются все силы нашей духовной и телесной природы. Если женщина подпадает под ярмо неистовой тиранической страсти, властно захватившей герцогиню де Ланже, то решения сменяют друг друга так стремительно, что невозможно отдать в них отчёт. Думы набегают одна на другую и мчатся, словно облака, уносимые ветром в сероватой дымке, заволакивающей солнце.
С этого момента события говорят сами за себя. Вот как развёртывались эти события. На следующий день после парада г-жа де Ланже послала свою карету и выездных лакеев к дому маркиза де Монриво, велев дожидаться у дверей с восьми утра до трех часов пополудни. Арман жил на улице Сены, в двух шагах от палаты пэров, где в тот день было назначено заседание. Но ещё задолго до того, как пэры начали собираться во дворец, несколько человек заметили выезд и ливрейных лакеев герцогини. Барон де Моленкур, молодой офицер, отвергнутый г-жой де Ланже и пригретый графиней де Серизи, первый узнал её лакеев. Он тут же поспешил к своей любовнице и рассказал ей под секретом об этой странной выходке. С быстротою молнии новость облетела все кружки Сен-Жермен-ского предместья, разнеслась при дворе, достигла Елисейского дворца, стала злобой дня и темой всех разговоров с полудня до самого вечера. Почти все женщины на словах отрицали этот факт, но всем своим видом опровергали свои слова; мужчины же верили и выражали г-же де Ланже горячее сочувствие.
— У этого дикаря Монриво железный характер, наверное, он сам потребовал такой скандальной огласки, — говорили одни, обвиняя во всем Армана.
— Честное слово! — говорили другие. — Опрометчивость госпожи де Ланже — верх благородства! На виду у всего Парижа пожертвовать ради любовника своей репутацией, уважением общества, своим положением, состоянием — да это целый переворот в жизни женщины, смелый, точно удар ножом того парикмахера, что так растрогал Каннинга на суде присяжных. Ни одна из наших дам, злословящих о герцогине, не способна на подобную прямоту, достойную древних времён. Так откровенно выдать самое себя — да госпожа де Ланже просто героиня! С этого дня она может любить только одного Монриво. Разве нет величия в словах женщины: «У меня будет одна только страсть».
