— О да, — сказала Урсула.
— Но, дитя мое, твой долг сделать больше: твой долг смирить порывы твоего сердца, забыть их.
— Почему?
— Потому, ангел мои, что твой долг — любить только того мужчину, который станет твоим мужем, а господин Савиньен де Портандюэр, даже если бы он полюбил тебя...
— Я об этом пока не думала.
— Послушай меня. Даже если бы он полюбил тебя, даже если бы его мать попросила у меня твоей руки, я подверг бы его долгим и трудным испытаниям, прежде чем дать согласие на ваш брак. Своим поведением господин виконт вызвал недоверие всех порядочных семейств и воздвиг между собой и богатыми наследницами преграды, которые нелегко будет преодолеть.
Слезы в глазах Урсулы высохли, и лицо ее осветила ангельская улыбка.
— Не было бы счастья, да несчастье помогло! — сказала она.
Доктору нечего было возразить на этот простодушный возглас.
— Что он натворил, крестный? — спросила Урсула.
— За два года жизни в Париже, ангел мой, он наделал долгов на сто двадцать тысяч франков! Он имел глупость попасть в Сент-Пелажи — оплошность, постыдная для молодого человека в нынешние времена. Мот, способный ввергнуть мать в нищету и горе, сведет свою жену в могилу, как твой бедный отец свел в могилу твою мать.
— Как вы думаете, может он исправиться? — спросила Урсула.
— Если мать выкупит его, ему придется терпеть лишения, а я не знаю для дворянина лучшего лекарства, чем бедность.
Эти слова заставили Урсулу задуматься, она вытерла слезы и сказала крестному:
— Если вы можете, спасите его, это даст вам право наставлять его, журить...
— А тогда, — продолжал доктор, передразнивая Урсулу, — он сможет приходить к нам, его матушка тоже, мы будем видеться с ними, и...
— Я забочусь сейчас только о нем... — сказала Урсула, зардевшись.
— Забудь о нем, бедное дитя мое, это безумие! — серьезно отвечал доктор. — Ни за что на свете госпожа де Портандюэр, урожденная Кергаруэт, пусть даже она живет на триста ливров в год, не согласится женить виконта Савиньена де Портандюэра, внучатого племянника графа де Портандюэра, командующего королевским флотом, и сына виконта де Портандюэра, капитана корабля, на какой-то Урсуле Мируэ, дочери нищего полкового музыканта, который — увы, настало время сказать тебе об этом — был незаконнорожденным сыном органиста, моего тестя.
— О крестный! вы правы: мы равны лишь перед Богом. Отныне я буду поминать его лишь в молитвах, — произнесла Урсула сквозь слезы. — Отдайте ему все, что вы хотели отдать мне. Что нужно бедной девушке вроде меня? А он — он в тюрьме!
— Займись лучше благотворительностью во имя Господа — быть может, он придет нам на помощь.
Несколько мгновений оба молчали. Когда Урсула, не смевшая взглянуть на своего крестного, подняла глаза, она была потрясена до глубины души: по его морщинистым щекам текли слезы. Когда плачут дети — это естественно, но когда плачут старики — это ужасно.
— Что с вами? Боже мой! — воскликнула Урсула, бросаясь к ногам доктора и покрывая поцелуями его руки. — Неужели вы не верите мне?
— Я мечтал исполнять все твои желания, а вынужден причинить тебе первую в твоей жизни боль! Я страдаю не меньше тебя. Я плакал, только когда умирали мои дети и когда умерла Урсула. Послушай, я сделаю все, что ты захочешь!
Сквозь слезы Урсула бросила на крестного взгляд, сверкнувший, как луч солнца. Она улыбнулась.
— Пойдем в гостиную, и постарайся поменьше думать обо всем этом, девочка моя, — сказал доктор, выходя из кабинета.
Бессильный против божественной улыбки своего дитяти, он боялся, что вот-вот подаст Урсуле ложную надежду.
Тем временем в холодной маленькой гостиной дома напротив аббат Шапрон выслушивал печальную исповедь госпожи де Портандюэр. В руке старая дворянка держала письма, нанесшие ей последний удар, — их только что прочел кюре. Сидя в глубоком кресле подле квадратного стола с остатками десерта, старая дворянка смотрела на кюре, который, устроившись в глубоком кресле по другую сторону стола, поглаживал подбородок, как это делают капельдинеры, математики и священники, размышляя над трудноразрешимой задачей.
Стены маленькой гостиной Портандюэров, два окна которой выходили на улицу, были обшиты деревом и покрашены в серый цвет; от сырости нижние панели покрылись теми трещинами, какие появляются на прогнившем дереве, не рассыпающемся лишь благодаря слою краски. На рыжем плиточном полу, натертом единственной служанкой старой дамы, перед креслами и стульями лежали плетеные коврики; на одном из них покоились сейчас ноги аббата. Занавески из старой бледно-зеленой камки с зелеными цветами были задернуты, жалюзи опущены. В комнате царил полумрак, лишь на столе стояли две свечи. В простенке между окнами висел, разумеется, портрет адмирала де Портандюэра, соперника таких героев, как Сюффрен, Кергаруэт, Гишен и Симез[131], выполненный Латуром. На стене напротив камина висели портреты виконта де Портандюэра и матери хозяйки, происходившей из рода Кергаруэт-Плоэгат. Таким образом, Савиньену двоюродным дедом приходился вице-адмирал де Кергаруэт, а кузеном — граф де Портандюэр, внук адмирала; оба были очень богаты. Вице-адмирал де Кергаруэт жил в Париже, а граф де Портандюэр — в своем родовом замке в Дофине. Граф де Портандюэр, кузен Савиньена, представлял старшую ветвь, а сам Савиньен был последним отпрыском младшей ветви Портандюэров. Графу было уже за сорок, он выгодно женился и имел троих детей. Унаследовав несколько крупных состояний, он, по слухам, так разбогател, что годовой его доход приблизился к шестидесяти тысячам ливров. Депутат от Изерского округа, он проводил зимы в Париже, в особняке Портандюэров, который выкупил на деньги, полученные по закону Виллеля[132]о возмещении убытков. Вице-адмирал де Кергаруэт недавно женился на своей племяннице[133], мадемуазель де Фонтен, единственно для того, чтобы оставить ей свое состояние. Итак, у виконта были могущественные родственники, но легкомысленное поведение лишило его их покровительства. Савиньен был молод и хорош собой, он мог бы поступить во флот, где с его именем и благодаря поддержке адмирала и депутата в двадцать три года уже командовал бы кораблем, но госпожа де Портандюэр не желала, чтобы ее единственный сын вступил в военную службу; он рос в Немуре, учился у викария аббата Шапрона, и старая дама льстила себя надеждой, что сможет не разлучаться с ним до самой смерти. Она подыскала сыну приличную партию — девицу д'Эглемон[134], за которой давали двенадцать тысяч годового дохода; имя Портандюэров и Бордьерская ферма позволяли рассчитывать на успех сватовства. Но обстоятельства помешали осуществить этот мудрый, хотя и скромный план, который во втором поколении мог поправить дела семейства. Д'Эглемоны разорились, а их старшая дочь Элен исчезла при таинственных обстоятельствах. Скучная жизнь на улице Буржуа, бесцельная, бесславная и бездеятельная, которую Савиньен терпел только ради матери, настолько утомила юношу, что в конце концов он, хотя и с запозданием, разорвал свои — впрочем, чрезвычайно мягкие — оковы и поклялся, что ни за что не останется в провинции. Итак, в двадцать один год он расстался с матерью и отправился в Париж, чтобы представиться родственникам и попытать счастья в столице. Контраст между немурской и парижской жизнью оказался пагубным для юноши; благодаря славному имени и богатой родне перед ним открывались двери любого салона; он жаждал развлечений и, предоставленный самому себе, не знал никакой узды. Уверенный, что у матери где-то припрятаны сбережения, накопленные за двадцать лет, Савиньен очень скоро промотал шесть тысяч франков, которые она дала ему при расставании. Этой суммы ему не хватило даже на первые полгода, и по истечении этого срока он должен был вдвое больше хозяину гостиницы, портному, сапожнику, владельцу нанятого им экипажа, ювелиру и всем прочим торговцам, доставляющим молодым людям предметы роскоши. Не успел он приобрести некоторую известность, не успел научиться беседовать, вращаться в свете, носить и выбирать жилеты, заказывать фраки и повязывать галстук, как за душой у него оказалось тридцать тысяч долга, а между тем он еще не придумал, как изящнее признаться в любви сестре маркиза де Ронкероля, госпоже де Серизи, красавице, которая, впрочем, блистала в свете еще во времена Империи.
