Итак, поскольку я существую, если обманываюсь, то каким образом я обманываюсь в том, что существую, если я существую несомненно, коль скоро обманываюсь? Так как я должен существовать, чтобы обманываться, то нет никакого сомнения, что я не обманываюсь в том, что знаю о своем существовании. Из этого следует, что я не обманываюсь и в том, что я знаю то, что я знаю. Поскольку же эти две вещи я люблю, то к этим двум вещам, которые я знаю, присоединяю и эту самую любовь как третью, равную с ними по достоинству, ибо я не обманываюсь, что я люблю, если я не обманываюсь и в том, что люблю…[162]
Декарт в письме от 14 ноября 1640 г. выражает свою признательность А. Кольвию, обратившему его внимание на этот пассаж:
Я очень обязан вам за то, что Вы предупредили меня о месте у св. Августина, к которому мое Я мыслю, следовательно, я существую имеет некоторое отношение; я познакомился с этим местом сегодня в нашей городской библиотеке и нахожу, что он действительно пользуется этим положением для доказательства достоверности нашего бытия и затем для того, чтобы показать, что в нас есть некий образ Троицы, поскольку мы существуем, знаем, что существуем, и, наконец, мы любим это бытие и это имеющееся у нас знание; однако я пользуюсь тем же положением, чтобы дать понять, что я, мыслящий, – нематериальная субстанция, не содержащая в себе ничего телесного; а это совсем различные вещи. При сем вещь эта – а именно что мы существуем, раз мы сомневаемся, – настолько сама по себе простая и естественно выводимая, что она может принадлежать перу человека; но я не устаю радоваться тому, что моя мысль совпала с мыслью св. Августина, ибо это может послужить лишь к тому, чтобы закрыть рты жалким умишкам, стремящимся всячески исказить это основоположение…[163]
«Академики», с которыми полемизировал Августин, были никто иные как представители скептицизма, с аргументами которого пришлось иметь дело и Декарту. Этот античный скептицизм вновь оказался востребован Возрождением, а аргументы Секста Эмпирика были заново актуализированы в трудах Пико делла Мирандолы. Более близким к Декарту случаем реактивации пирронизма были сочинения Монтеня, где скептицизм служил поддержкой для религиозного чувства. Для Декарта скептицизм, напротив, станет источником угрозы не только для религии, но и для науки. Таким образом, Декарт всего лишь дает новую трактовку старой теме. Следует признать, что он не был излишне скромен, говоря, что в его философии «не содержится ничего, что не было бы старым»[164]. Все поднимаемые им темы человек книжной культуры мог почерпнуть из более или менее авторитетных текстов.
И тем не менее, сам Декарт настаивает на том, что, хотя чтение книг – вещь несомненно полезная, оно никак не может заменить мышления: «ведь тогда мы казались бы изучающими не науки, а истории»[165]. Он относит свою склонность к размышлению на счет некой врожденной склонности («Я родился с таким умом, что всегда находил величайшее удовольствие от занятий не в том, чтобы выслушивать доводы других, а в том, чтобы находить их собственными стараниями»[166]), признавая, что это правило работает отнюдь не для всех людей. Но, хоть оно действенно и не для всех, человек добропорядочный способен разыскать истину средствами одного лишь своего разума, что и подчеркивается названием Декартова сочинения «Разыскание истины посредством естественного света, который сам по себе, не прибегая к содействию религии или философии, определяет мнения, кои должен иметь добропорядочный человек относительно всех предметов, могущих занимать его мысли, и проникает в тайны самых любопытных наук». Огромный контраст по сравнению со средневековой мыслью, во всем опиравшейся на авторитетные суждения! «Добропорядочный человек, – пишет Декарт, – не обязан перелистать все книги или тщательно усвоить все то, что преподают в школах; более того, если бы он потратил чересчур много времени на изучение книг, это образовало бы некий пробел в его воспитании»[167]. Ведь в книгах полезное так перемешано с бесполезным и разбросано по такому количеству томов, что нечего и рассчитывать успеть разобраться с этим на протяжении земной жизни.
Впрочем, едва ли стоит принимать этот Декартов отказ от книжности всерьез. Ведь его собственные тексты, занимающая его проблематика и характер философствования весьма четко обозначают его опору на предшествующую ученость. Недаром К. Ясперс замечает, что «Декарт, заходивший столь далеко, что советовал вовсе не изучать старую философию, однако, вплоть до каждого ответвления своей мысли находился под ее обаянием»[168].
Само название трактата – «Разыскание истины посредством естественного света…» – указывает на чрезвычайно важный для всего Нового времени элемент. Как замечает А. Робине, «пружина философского гуманизма содержится в этом понятии естественного света, строго отличаемого от света сверхъестественного»[169]. Именно физический свет озаряет отныне душу человека, а «физическая философия и психическая философия естественного света развиваются вместе»[170]. Здесь и радикальный разрыв со средневековым представлением о мире и о человеке, и программа развития новой науки. Но самое главное, это утверждение человеческой автономности и самодостаточности. Совершенно естественным продолжением такой концепции становятся утверждения математического по своей сути метода разыскания истины, опирающегося исключительно на способности человеческого разума. А. Робине подчеркивает очень важный и на первый взгляд курьезный момент: уделяя столь важное значение «естественному свету», Декарт в равной мере отдает свои силы исследованию способностей ума и физической оптике. К этому можно добавить увлечение Декарта розенкрейцерской мистикой света, которому, впрочем, не принято уделять сколько-нибудь значительного внимания[171].
