Я выхожу на улицу. В лицо ударяет порывистый ледяной ветер. Как пощечина. Проходит несколько секунд, проходит полминуты, я делаю глубокий вдох и выдох, вдох и выдох, и чувствую, как исчезает радостное состояние. В одно мгновение. Вот и все. Как будто меня поцеловал дементор и высосал душу. И никакой лучший в мире шоколад не поможет.
Я достигла чего хотела. И что теперь? Я три минуты смешила публику. Мне удалось рассмешить папу, Марту, Осси, Хенрика. И я выполнила все пункты из моего списка. Все семь. Или, может быть, все, кроме одного – не думать слишком много. Но это ничего не меняет. Мама не вернется.
Неожиданно по щекам потекли слезы. Глаза затуманились. Я упала навзничь – то ли от горя, то ли просто споткнулась, не знаю. Но только вдруг оказалось, что я лежу плашмя на каменных плитах и рыдаю. Так что все мое тело трясется. Эти слезы невозможно задвинуть назад, потому что они текут ручьем. Тут открывается дверь и на улицу выходят папа, Осси и Марта. Они громко говорят о том, каким смешным был Хенрик и еще эта девушка по имени Равен, но все согласны, что я была лучше всех. Я с жутким грохотом упала и лежу на земле, но они думают, что это я продолжаю так шутить. Папа, смеясь, говорит, что я измажусь в грязи, Осси пытается помочь мне подняться, но я не хочу вставать, мое тело как будто целиком из бетона, тяжелого серого бетона, и никто никогда не сможет меня поднять.
Забытый шип
Я сказала: «Нет, я хочу сесть рядом с Осси, а не с тобой».
Папа. На нем черный костюм. Белая рубашка. Белый галстук. Белые галстуки. Их надевают, когда умер родственник. Папин взгляд. Совершенно отсутствующий. Как будто он где-то заблудился и никогда не найдет дорогу домой. И я сама. В новой, ни разу не стираной, колом стоящей одежде. Черная блузка. Кто сейчас носит блузки? Точно не я. А сейчас на мне блузка. Я надела ее на мамины похороны. Я в этой черной блузке, а мамино холодное тело лежит в белом гробу, украшенном цветами. Украшенном цветами. Так сказала пасторша. Наверное, это хорошо сказано. Но эти цветы на крышке гроба через несколько часов или, может, пару дней тоже станут мертвыми, как мама. Такими же безжизненными. Лепестки, один за другим, пожелтеют, сморщатся и опадут. И неважно, что сейчас они красивые. Эти розы. Неважно, что мама была красивой. С длинными темными волосами. С длинными тонкими пальцами. С глазами, зелеными как море. Считается, что море синее. Не согласна. Море, на котором я однажды была, зеленого цвета. Она лежит там внутри. Моя мама. Запертая в узком деревянном ящике. А я здесь, снаружи. В церкви.
Потолок в церкви высокий. Несколько метров. Нескончаемый ряд окон – одно за другим. Попробовала посчитать, но все время сбивалась. Семнадцать, нет, двадцать, нет, двадцать три. За окнами с деревьев осыпается листва. На дорожке за церковью деревянный крест. Церковь такая большая. Широкая, длинная, высокая. А я все равно чувствую, как будто меня заперли, словно маму в ее гробу. Трудно дышать. Столько людей. Я не могу на них смотреть. Не хочу. Многих я раньше никогда не видела. Они что, знали маму? Знают, какой она была? Они знают, что она загибала уголки страниц, когда читала книги? Делала пометки остро заточенным карандашом? Ставила восклицательные знаки и подчеркивала незнакомые мне слова. Они знают, что она пила только особенный сорт чая, мы ездили за ним в Эстермальм[37]? Сорт называется «Сэр Вильямс». Они знают, что каждый день, застилая мою постель, она как-нибудь забавно расставляла мои мягкие игрушки? Заяц по имени Зайка сидел в усталой позе с мини-книжкой на коленях, прикрыв глаза своими длинными ушами. Медвежонок Бари целовал лемура Лемми, у которого от удовольствия хвост сворачивался калачиком. Собачка по имени Саиду Кейдон (да, так ее звали) лежала на спине рядом с тремя своими милыми щеночками. Им это известно, этим людям? Что вообще они про нее знают? Что они тут делают? По какому праву они здесь?
Бабушка и дедушка сидят за нами. Они приехали из Германии, из Ганновера. У бабушки деменция, она вообще не понимает, кто умер. Дедушка сидит молча, у него сосредоточенный вид. Я их не знаю. Даже не могу с ними поговорить. Мама с ними не разговаривала, так зачем мне? Я завидую бабушке. Я бы тоже хотела ничего не помнить. Утонуть в забвении. Пусть вода затечет в сердце и смоет все воспоминания, боль и тоску.
Я села рядом с Осси, потому что подумала, что он не будет плакать. Папа не пытался меня утешать, только положил свою руку на мою, а моя лежала на колене Осси. А Осси прикрыл своей огромной, в татуировках, рукой обе наши. На нем костюм и белая рубашка, вообще-то он не носит такое. Я бы хотела, чтобы такая одежда ему никогда больше не понадобилась.
Поет хор. Высокие голоса сливаются друг с другом. Отражаются эхом от стен. Гудит орган. Люди плачут. Всхлипывают и сморкаются. Неужели нельзя плакать потише? Как будто им необходимо выплакать все слезы в мире, забрать весь воздух. Чтобы мне ничего не осталось.
Пасторша говорит о маме. Произносит ее имя. Снова и снова. Сабина. Сабина. Сабина. Рассказывает, какой она была. Как любила книги. Природу. Папу и меня. Но она же ничего о маме не знает, эта пасторша. Только то, что рассказали ей мы, точнее папа. Я слышу, как люди шепчутся и хвалят ее речь. Будто она хорошо говорила, эта пасторша. Я не понимаю. Мамы больше нет. Она покончила с собой. Говорить все эти красивые слова – все равно что пытаться приклеить блестящие жемчужины на сломанный зонт. Чтобы они блестели на нем, как дождевые капли. Это глупо. Сколько жемчужин надо потратить, чтобы все поняли, что зонт сломан, сломан, сломан! Что его уже никто и никогда не починит.
Надо подойти к гробу. Я ужасно боюсь. Мы встаем. Я и папа должны подойти первыми. Мне дали красную розу, чтобы я положила ее на крышку. В цветочном магазине с нее срезали шипы. Но один пропустили. Острый шип спрятался под зеленым листком. Я нажала на него средним пальцем. Давила, пока не проткнула кожу на пальце и не потекла кровь. Папа взял меня за руку. Он едва может идти. Его покачивает. Он запнулся и чуть не упал. Осси успел подхватить папу с другой стороны. Держал его, как подпорка, к которой привязывают длинный тонкий стебелек. Из папиного горла вырвался нечеловеческий звук. Страшно вспомнить. В нем было что-то звериное.
Когда я подошла к гробу, плач усилился, будто кто-то прибавил звук. Мой взгляд скользнул по скорбным лицам людей. Я протянула руку к гробу. И замерла. Рука застыла. Просто застыла. Окаменела. Я не хочу класть цветок на гроб. Не хочу отдавать его ей. Ей, которая навсегда оставила меня. Или… или, может быть, не хочу с ней прощаться. Я сделала шаг назад. Попятилась. Все уставились на меня. Гробовая тишина. Слышен только один звук – папин звериный вой. Я взглянула на людей. На их лица. Множество удивленных глаз смотрели на меня. Я почувствовала, как в животе набухает и растет противный, тяжелый ком. Как перед грозой. Я сделала еще один шаг назад, потом еще и еще. Мне хотелось повернуться, пройти сквозь стену, исчезнуть. Меня затрясло, как при землетрясении. Слышны звуки органа, но странно, они слабые, как будто доносятся издалека. Со дна океана.
