и хулиганством
Один из парадоксов Первой мировой войны состоял в том, что ее одновременно и предчувствовали, и нет. Как известно, большое видится на расстоянии, и касается это не только ретроспективы, но и перспективы: наблюдая за научно-техническим прогрессом, связанной с ним гонкой вооружений, провалом мирных международных инициатив на фоне усиливавшейся напряженности в Европе, современники предполагали, что в далеком или недалеком будущем разразится большая война. Однако мало кто воспринимал опасность войны как реальность – сознание отказывалось признавать риски настоящего времени. Вероятно, подобное смещение тревог с настоящего в будущее, откладывание катастрофы, выступало своеобразной психотерапевтической практикой.
Другая ошибка восприятия первой половины 1914 года касалась рабочего движения, которое по-разному видели различные группы патриотов. Национал-патриоты считали рабочие беспорядки проявлением либо обычного хулиганства, либо козней внутренних и внешних врагов (эта точка зрения стала особенно распространенной после объявления мобилизации в России), в то время как социал-патриоты несколько преувеличивали сознательность движения и наделяли его революционным характером. Учитывая, что исторически идеология патриотизма в первую очередь связана с Великой французской революцией, а переделанный гимн революционной Франции стал главной песней российского пролетариата («Рабочая Марсельеза»), череда рабочих выступлений весны – лета 1914 года обретала в глазах части общественности патриотический характер. Но даже для тех, кто усматривал в рабочем движении прежде всего стихийно-хулиганскую природу, было очевидно наличие определенного «революционного настроения».
Еще в начале 1913 года В. И. Ленин, анализируя количество и численность рабочих стачек, несколько поспешно объявил о сложившейся в России «революционной ситуации». В декабре 1913 года журналист, член ЦК трудовиков И. В. Жилкин, имея в виду рост «крестьянского озорства», рабочего «хулиганства» и инициативы местного самоуправления, делал вывод о поднятии общественного настроения:
Оттого ли, что реакционный мрак, висящий над Россией, сделался почти для всех классов населения нестерпимым и всем захотелось поскорее увидеть хоть какие-то просветы… или, действительно, что-то стало перестраиваться в психике общества, подготовляя новые значительные и дружные требования, – но только нынешней осенью повсюду с большой охотой и с большими надеждами заговорили о подъеме «настроения»[142].
С мая 1914 года начинается очередной рост рабочих забастовок. Первая половина года дала в масштабе России большее количество стачек, чем весь 1905 год. В забастовках участвовало около полутора миллионов человек, причем в 80 % стачек выдвигались политические требования. Большевик А. Г. Шляпников, нелегально пробравшийся в Россию под видом иностранного рабочего, отмечал усилившуюся психологическую напряженность и нервозность в рабочей среде:
Атмосфера весною 1914 года в фабрично-заводских районах была напряжена до крайности. Все конфликты, от малого и до великого, независимо от их происхождения, вызывали стачки протеста, демонстративные окончания работ за час до конца работ и т. п. Политические митинги, схватки с полицией были явлениями обыденными. Рабочие начали заводить знакомства и связи с солдатами близлежащих казарм. Велась революционная пропаганда и в лагерях. Весьма активная роль в этой пропаганде выпадала на долю женщин-работниц, ткачих и других текстильщиц[143].
Ощущение надвигавшейся революционной бури достигло даже Сибири. Один из находившихся в окруженном болотами Нарыме политических ссыльных с горечью писал друзьям в июне 1914 года:
Дело в том, что меня страшно мучает мое вынужденное бездействие. Теперь везде, везде в России страшное оживление, и вот когда мы, не складывавшие руки в самые мрачные времена, должны сидеть здесь молчаливыми наблюдателями, – то это страшно угнетает.
В июле 1914 года в Петербурге количество забастовок возросло более чем в три раза по сравнению с предыдущим месяцем. Четвертого июля в столице была расстреляна демонстрация путиловских рабочих – 2 человека были убиты и около 50 ранены. Это вызвало широкий общественный резонанс, рабочие организации Москвы, Киева, Варшавы, Риги принимали резолюции и устраивали в поддержку путиловцев акции протеста. Применение столичными властями оружия развязало руки рабочим и направило ход стачечной борьбы в русло событий 1905 года: в Петербурге стали возводить баррикады, опрокидывая телеграфные столбы, переворачивая телеги и трамвайные вагоны, опутывая их проволокой, вступали в вооруженное противостояние с полицией и казаками. Седьмого июля баррикады из восьми опрокинутых вагонов конки возникли на Безбородкинском проспекте, а шестиэтажный дом по соседству превратился в своеобразную крепость, из которой рабочие вели прицельный обстрел полиции, срывая всяческие попытки штурма здания. Восьмого июля в городе прекратилось трамвайное движение, пошли массовые погромы магазинов, ресторанов, не прекращавшиеся даже по ночам[144]. Петербуржец так описывал происходившее в письме от 10 июля 1914 года своему московскому адресату:
Уведомляю тебя, что у нас на заводе началась забастовка. Сейчас у нас в Петербурге идет забастовка против расстрела Путиловских рабочих, трамвайное движение остановлено ввиду того, что рабочие разбили много вагонов, да и служащие боятся ехать, что теперь делается у нас в Петербурге близко к тому, что у вас было в Москве в 1905 году. Местами строятся баррикады и идет перестрелка с полицией и казаками. Есть убитые. Одно горе мало оружия. На Выборгской стороне рабочие нападают на полицию и избивают их ихним оружием. Одного околоточного его же шашкой изрубили, что будет дальше не знаем.
Днем казаки в рабочих кварталах еще пытались поддерживать видимость порядка, однако с наступлением сумерек они покидали рабочие районы. А. Г. Шляпников вспоминал, как при попытке пройти в свой район он был остановлен казаками, которые, увидев перед собой «иностранца», стали отговаривать его от этой затеи, но при этом сами не решились его сопроводить до дома: «С наступлением сумерек полиция и казаки не решались углубляться в рабочие кварталы, и до глубокой ночи там слышались революционные напевы»[145]. Москва не сильно отставала от Северной столицы: из-за начавшихся демонстраций в городе также почти прекратилось трамвайное движение. Протестное движение поддержали рабочие и студенты Киева, Варшавы, Риги, Баку и других крупных городов Российской империи.
Сравнение с революцией 1905 года часто встречается в перлюстрированных полицией письмах современников. «Революция стучится в дверь», – написал петербургский рабочий Иван, а варшавский обыватель, отмечая, что столичные события эхом откликнулись и в Польше, с нетерпением ждал будущего, полагая: «оно принесет нам кое-что…». Житель французского Гренобля делился с адресатом в Казанской губернии настроениями в Европе: «Говорят, в России готовятся к революции». Более осторожные в оценках свидетели тех дней предпочитали говорить если не о революции, то о переходе некоего Рубикона, после которого возврат к прошлому представлялся уже невозможным: «Это не революция, до революции еще далеко, но это грозный симптом. Alea jacta est (Жребий брошен. – В. А.)».
В будущем в советской историографии сложилась концепция «отложенной революции»: якобы только начавшаяся Первая мировая война, спровоцировавшая массовое распространение шовинизма, удержала рабочих
