ее руководством я писал работу «Призраки Жана-Поля Сартра». А в свободное от философических занятий время издавал газету «Советский учитель» — писал материалы, делал макеты, вычитывал верстку в типографии Лениздата.
Однажды случилась беда. Я привез из типографии свежий номер, а через полчаса ко мне вбежал председатель студенческого профкома с этим номером в руках.
— Ты видел? — выпалил он. — Ты видел этот ужас? Я прочел заголовок, в который он тыкал пальцем:
— О погашении государственных займов ЦК КПСС и Совета Министров СССР. В чем тут ужас-то?
— Ты не заголовок читай, ты читай текст ниже.
Я прочел, и мне стало нехорошо. Текст ниже, набранный кеглем помельче, звучал так: «О поганых займах ЦК КПСС»… Тут было от чего взволноваться. Я взял номер, закрыл редакцию и отправился за советом к главному редактору. Мудрая Тамара Константиновна проявила удивительное хладнокровие.
— Не волнуйся, все будет в порядке, — успокоила она. — Поезжай в типографию и всеми правдами-неправдами заполучи сигнальный номер, который ты вчера подписал в печать. Если там нет никаких искажений, значит, вина целиком ложится на типографию, к тебе претензий быть не может.
Я поспешил на Фонтанку, 59, где располагался Лениздат. По дороге лихорадочно вспоминал, что было накануне. Моя ночная верстка совпала с версткой Саши Папахова. Конечно, для веселья мы взяли бутылочку портвейна и уединились в уголке. Там не столько вычитывали газетные полосы, сколько декламировали стихи. Так, под глоток вина и дымок сигареты, прошла ночь. Что я там подписал под утро — не помнил напрочь.
Поднявшись на шестой этаж, я отыскал сурового начальника и попросил посмотреть сигнальный номер. Судорожно развернул газету и стал вчитываться в статью «О погашении государственных займов ЦК КПСС и Совета Министров СССР», под которой красовалась моя несчастная подпись «В печать!».
— Надо научиться подписываться крестиком, — бормотал я. — Только тогда все будет в порядке.
Наконец мне удалось добраться до подозрительного места, и от сердца отлегло: никаких «поганых займов» в подписанном мною тексте не оказалось. Вот это было счастье!
В дальнейшем партийная комиссия выяснила, что в ходе тиражирования газеты одна строчка — «шении государствен» — из набора самовольно выпала, в результате возник крамольный текст о «поганых займах». Комиссия возложила вину на вертящийся барабан. Никто из сотрудников типографии, слава богу, не пострадал.
— Так в Средневековье возлагали вину на церковный колокол, который своим самовольным звоном призывал к бунту. Колоколу отрезали язык и ссылали в Сибирь.
— Совершенно верно. Тогда был церковный колокол, теперь — типографский барабан. А по сути — никакой разницы. Ссылка в Сибирь — это, можно сказать, внутренняя эмиграция, в отличие от внешней, куда в 1974 году не по своей воле отправились Ефим Эткинд и Александр Солженицын.
— Тогда ведь возникло понятие «внутренней эмиграции», под которой понимали отказ от работы по специальности — уход в кочегары, сторожа и прочие «свободные» профессии.
— Действительно, тогда многие творческие личности выбирали работу в котельной или охране. С точки зрения материальной подобный выбор был выигрышным. Кочегар получал такую же зарплату, что и учитель средней школы. Однако, если учитель вкалывал всю неделю без перерыва, то кочегар трудился «сутки через трое», при этом особо не напрягаясь, — сиди себе в котельной и посматривай за приборами. Зато остальные дни можно было посвятить творчеству.
Среди моих поэтических друзей многие оказались «внутренними эмигрантами», сиречь кочегарами. С ними я познакомился в литературном объединении «Нарвская застава», куда меня пригласил в 1974 году поэт Глеб Сергеевич Семенов. Это был блистательный педагог, который взрастил целую плеяду литературных звезд. Его воспитанниками были Николай Рубцов, Глеб Горбовский, Виктор Соснора, Александр Кушнер, Александр Городницкий, Виктор Кривулин — всех и не перечислить. В мое время в «Нарвской заставе» занимались Андрей Крыжановский, Сергей Носов, Валерий Земских, Ольга Бешенковская, Борис Григории, Алексей Давыденков, Наталья Перевезенцева… Некоторые из них трудились в котельных Герценовского университета.
Котельная № 3 помещалась в подвале здания, соседнего с главным корпусом университета. Здесь колдовал над манометром выпускник литературного факультета поэт Андрей Крыжановский — внук прославленного советского писателя Евгения Шварца. Его сменяли на кочегарском посту поэты Ольга Бешенковская и Борис Григории — однокурсник Андрея. Еще один однокурсник — Алексей Давыденков — обитал в котельной на Московском проспекте, 80. В общем, в какой подвал Герценовского университета тогда ни заглянешь, обязательно наткнешься на подпольного стихотворца.
Особенно подружился я с поэтом Андреем Крыжановским. Он обладал уникальным даром поэтической импровизации. Как говорится, умел моментально «плести рифмы» на заданную тему. Позднее он устраивал публичные выступления с импровизациями, срывая заслуженные аплодисменты. Откровенно говоря, Андрей побаивался этого своего дара.
— Я могу писать стихи километрами, — признавался он мне. — Боюсь прослыть графоманом и потому пишу мало — стремлюсь работать над каждым словом в стихотворении.
В 1994 году, когда Андрей Крыжановский внезапно скончался, его жена пригласила меня, как самого близкого друга, разобрать черновики и привести в порядок личный архив поэта. Я рассортировал рукописи по хронологии и составил описи произведений. Их оказалось не так много, как хотелось бы. Но с другой стороны — сколько должно быть стихов, чтобы поэта признать гением? Мандельштам оставил нам в наследство около двухсот прекрасных творений, Заболоцкий — чуть больше. Корпус написанных Крыжановским стихов приближался к этому заветному числу.
Разбирая пожелтевшие листки с подслеповатой машинописью, я наткнулся на цикл «Подвал и чердак», созданный Андреем в годы его пребывания в котельной № 3:
Житель земли под землей поселился и рад
света не видеть. Представься возможность такая,
ту же судьбу он бы выбрал раз десять подряд,
а по несчастной ошибке решив, что крылат,
гадким утенком прибился бы к ангельской стае,
чтобы опять провалиться в подвальный этаж.
— Что за судьба для меня уготована, Отче,
сыну почто Ты попробовать неба не дашь?
— Избранных мало, — печально ответит на ваш
дерзкий вопрос Квартирмейстер вселенной и Зодчий.
Полный триумф возвращенья на круги своя
блудного сына, рожденного в сонме бескрылых:
в стены подвала вмурованный запах жилья,
запах подвала, пронизавший груды тряпья…
Хлопанье ангельских крыльев в чердачных стропилах…
Это стихотворение живо напомнило мне наши нескончаемые беседы у пылающей топки и гудящего котла. По большому счету речь шла о проблеме творческой самореализации. Невозможность опубликовать стихи, издать книгу «попробовать неба» приводила к тому что творец отказывался от социального сотрудничества, «проваливался в подвальный этаж». Конечно, вариант компромисса был — стоило только восславить комсомольские стройки, воспеть Байкало-Амурскую магистраль, и двери литературных
