мере в десятый раз читал письмо, отнятое у Евдокима. Послание было довольно пространное. Если бы Коптев даже и не подозревал ничего заранее, то всё-таки догадался бы теперь, что это письмо, не подписанное никем, писано молодым Львовым.
Он извещал тётку и сестру, что дело их продолжает ладиться как нельзя более успешно и не только всё кончится слава Богу, но, быть может, кончится очень скоро. Он говорил, что не может счесть — не только назвать тех своих новых знакомых среди Петербурга, которых он нажил. Вместе с тем начальник его очень им доволен, вполне ему доверяет, положил ему огромное жалованье, а впредь обещает возвышение и всякие награды.
Львов говорил, что даже во сне нельзя было увидеть того благополучия и счастия, которые на него стряслись. Он не сомневался нисколько, что не пройдёт месяца или недель шести, как он освободит отца и даст ему возможность вернуться домой.
В конце письма он говорил, что сам вернётся не скоро. Что касается до него, то он надолго застрял в Петербурге и Бог весть когда снова будет иметь возможность назваться своим настоящим именем.
И вот именно эта фраза, одна из последних, заставила Коптева ломать себе голову. Что означало, что Львов не скоро может назваться своим настоящим именем? Стало быть, теперь он проживает под подложным. Он — названец, так же как и он сам — Коптев. А в Петербурге он не только не скрывается, но даже вертится в обществе.
Разумеется, письмо это вполне раскрывало следы, по которым можно было найти беглеца немедленно и спасти себя.
Коптев, перечитав несколько раз послание Львова, положил его в карман и глубоко задумался. Только пред обедом, не спав всю ночь, он прилёг и заснул на несколько времени. Но сильное волнение дозволило ему только подремать часа два.
Около полудня он снова был на ногах и, сев верхом, отправился к своим новым знакомым и даже друзьям. Он нашёл Брянцеву тревожной и печальной, а когда явилась молоденькая Соня, то Коптев поневоле участливо и тоже грустно взглянул на неё.
Отношения теперь были уже настолько близки, что молодая девушка, не ожидая его опросов, сама заявила, что у них случилось нечто горестное, но что именно — она отказалась объяснить, говоря, что недостаточно близко знает г-на Львова.
— Вот пройдёт некоторое время, может быть, мы вам всё поведаем! — прибавила Брянцева. — Может, вы, как человек столичный и много знающий, нам поможете в нашем горестном состоянии. Если вы так искусно сумели приручить и усмирить нашего воеводу-командира, то, может быть, вы сумеете помочь нам и инако.
Коптев заявил печально и задумчиво, что он рад всей душой помочь им, но что у него у самого большая беда.
— Какого рода?! — воскликнула Соня с крайним участием.
И она так взглянула на молодого человека, что этот смутился, а затем вздохнул и поник головой.
— Скажите, у вас-то какая беда может быть? — повторила она с чувством.
— Моя беда, Софья Павловна, такая, которой совсем поправить нельзя! Один Господь Бог может всё это распутать и разрешить. Дело совсем невероятное, совсем небывалое на свете, невиданное и неслыханное. Будто испытание Господне или наказание за грехи.
— Вы мне скажете, в чём дело? — сказала Соня тихо и нежно.
Он покачал головой.
— Нет, нет, вы мне скажете! Всё расскажете! Тогда и я вам всё расскажу! Слышите!
И в этот день, запоздав до вечера в гостях, поужинав вместе с хозяйками и оставшись ввечеру, Коптев становился всё задумчивее и всё печальнее. Перемена в нём была настолько очевидна, сильна и загадочна, что молоденькая хозяйка не узнавала молодого человека, который ей в этот день как будто ещё более, ещё сильнее и даже очень сильно понравился. Прощаясь, она взяла с него слово, что он непременно будет у них завтра, и не позднее полудня.
— Пообедаем и поужинаем вместе. И погуляем вместе! — сказала она. — И погуляем одни! — тихо добавила она.
— Одни? — повторил он.
— Да! Без тётушки… Не благопристойно это, да что же делать? Без тётушки, я знаю, вы мне скажете всё. Всё ваше горе поведаете. Вместе потолкуем, пожалуй, даже вместе поплачем… А я вам всё своё расскажу… Я вам помочь не могу, хотя бы готова за вас на многое. Но вы нам, может быть, и поможете… — И Соня заплакала.
— Да! Да! Помогу. Клянусь вам, — воскликнул Коптев, — что себя загублю я скорее, но… — Он запнулся и. прибавил отчаянно: — Завтра! До завтра. Надо подумать… Надо всё обсудить, обо всём размыслить. Ужасное дело! Невиданное и неслыханное приключение…
Разумеется, Соня дивилась и ничего не понимала…
Капитан Львов уже приехал к ним, правда печальный, но теперь почему-то стал уже не грустен, а взволнован… Как будто что-либо случилось за день у них в доме. А между тем ничего особенного не произошло.
Соня, конечно, не могла знать, что случилось нечто роковое в сердце капитана Львова, или Коптева. Ещё утром он жалел себя самого. Он боролся с собой. Теперь он уступил и готов был пожертвовать собой ради себя же, ради любви своей.
Выезжая из усадьбы, Коптев говорил вслух и с отчаянием в голосе:
— Какая диковинная моя судьба! Кто поверит, чтобы эдакое могло приключиться!
Молодой человек хотел за сутки, прежде свидания и разговора с юной Львовой, обдумать всё и решиться.
Но обдумывать было нечего. Всё было ясно как день. Он видел и чувствовал, что не властен в своих поступках и над ним тяготеет роковая судьба. Всё здесь удалось в его деле, и вместе с тем всё пропало.
Имея теперь сведения вернейшие, что его беглец в Петербурге, имея возможность выведать всё до мелочей об Львове от его же доверчивой сестры, Коптев видел, что он не в состоянии действовать против этой семьи, против семьи этой Сони, которую он полюбил и которая его любит.
Отчаяние от безвыходности положения овладело им.
В ту же ночь снова явился в деревушку Прохоров и доложил начальнику, что Львовы страшно перепуганы и встревожены приключением с буфетчиком. Жгут стал спрашивать Коптева, что он намерен делать ввиду такого успеха. Офицер не знал, что ответить.
— Барыня и барышня, — доложил Жгут, — так вас полюбили и такую веру в вас имеют, что если вы пожелаете, то всю подноготную теперь можете от них выведать.
Коптев ответил, что так и думает поступить,
