Не достигнув прогресса в раскрытии причины неполадок в браке великих князей, императрица решила привлечь к расследованию священников. Она приказала великим князю и княгине приготовиться к участию в праздновании Успения (15 августа). Необходимые приготовления включали соблюдение поста и исповедь. В данном случае их обычный исповедник, епископ Симеон Тодорский, напрямую спросил и Петра, и Екатерину об их соответствующих отношениях с Чернышевыми. Вскоре он понял, что нет правды в инсинуациях, которые так тревожили императрицу: оба, и великий князь, и великая княгиня, были на удивление невинны. Екатерина заключила: «Я думаю, что наш исповедник передал наши признания духовнику императрицы, а последний доложил Ее императорскому величеству, и это не принесло нам никакого вреда»{86}.
Начало августа императрица провела в Петергофе. На вторую половину месяца она переехала в Царское Село, а молодой двор был отправлен в царское имение Ораниенбаум на южном берегу Финского залива.
Ораниенбаум первоначально принадлежал князю Меньшикову, и перешел в императорское владение, когда того отправили в ссылку. Елизавета подарила его великому князю Петру в 1743 году. Большой дворец, построенный во времена Петра Великого и позднее переделанный Растрелли, состоял из центрального здания с куполом, соединенного длинными галереями с павильонами по обеим сторонам. Здание расположено на высокой скале с террасами, спускающимися к обширному регулярному парку; из него открывается прекрасный вид на море. Ораниенбаум был (и остался) прекрасной местностью; деревья в аллеях здесь переплетаются так густо, что в некоторых местах заслоняют солнце. Тут Петр мог позволить себе заниматься любимыми военными учениями. «[Он] немедленно поставил под ружье всю свою свиту: камергера, гофмейстеров, придворных… всех дворцовых слуг, егерей, садовников — все были вооружены мушкетами. Он проводил учения каждый день и сделал из них приличных гвардейцев»{87}. Вечерами устраивались какие-то скучные балы: компания была недостаточно большой, чтобы нормально веселиться. Придворные, которым не нравилось, что их заставляют целый день маршировать, ощущали себя усталыми и раздраженными. Именно в период этой «утомительной жизни» в Ораниенбауме, «где пять-шесть женщин жили в изоляции, завися от общества друг друга с утра и до ночи»{88}, Екатерина впервые по-настоящему обратилась к литературе, и та стала ей главным утешением и стимулом на всю оставшуюся жизнь. Раньше она читала романы, от которых быстро уставала, но теперь открыла для себя письма мадам де Севинье, а затем работы Вольтера.
После бесконечных перемещений в течение лета и осени между Ораниенбаумом, Петергофом и Летним дворцом в Санкт-Петербурге (краткое пребывание в каждом месте существенно затрудняло работу, выбивая из колеи послов и иностранных посланников) двор вернулся в Зимний дворец. На этот раз Петра с Екатериной поместили в те же апартаменты, в которых Петр жил до свадьбы. Оба очень хотели получить эти комнаты, но улучшение условий жизни не привело к переменам в супружеских отношениях. Екатерина теперь почти постоянно страдала от головных болей и бессонницы. Она считала, что причина головных болей верно определена придворным врачом доктором Борхавом: тот ощупал ее череп и сказал, что он все еще как у ребенка и что кости еще не срослись. Но длительное напряжение и бесплодное замужество представляются более вероятным объяснением.
В мемуарах Екатерина пишет о своих страданиях, подчеркивая мещанство елизаветинского двора и оставляя суровые комментарии: «Науки и искусства никогда не обсуждались, так как никто не разбирался в этих предметах; можно держать пари, что половина двора едва умела читать, и я очень бы удивилась, если бы более трети умели писать»{89}. Реальность была несколько иной: среди других искусств музыка была особо важной принадлежностью елизаветинского двора. Придворный хор, который она основала, был очень высокого уровня. Получая всегда огромное удовольствие от музыки русской православной церкви, Елизавета старалась сохранить древние традиции и даже сама пела в хоре в маленькой частной часовне возле своих покоев. Светская музыка также поощрялась: как минимум раз в год Франческо Арайя писал новую оперу, которая ставилась на день рождения императрицы или на годовщину ее коронации. Первый русский театр также был организован при дворе Елизаветы — группой студентов из элитного Кадетского корпуса под руководством поэта, историка и драматурга Александра Сумарокова. Они ставили пьесы Расина, Мольера и Шекспира. Великий князь Петр часто устраивал вечерами концерты, на которых сам играл на скрипке. (В это время в Санкт-Петербурге печатались новые скрипичные концерты, написанные придворным концертмейстером и скрипачом Луиджи Мадонисом, учеником Вивальди, а также симфонии скрипача и композитора из Падуи Доменико Даллольо.) Екатерина, которая не была музыкальна, находила эти концерты утомительными и не всегда их посещала. Иногда по вечерам весь молодой двор собирался в больших княжеских покоях, чтобы музицировать в гостиной, и дважды в неделю давал спектакли театр, расположенный напротив Казанского собора.
Несмотря на бессонницу, на головные боли, на скуку во время музыкальных концертов, Екатерина с радостью вспоминает зиму 1746–1747 года. «Короче, эта зима была самой веселой и лучше всего организованной за всю мою жизнь. Практически все дни мы проводили, смеясь и танцуя»{90}. В начале 1747 года, после завершения паломничества к знаменитой чудодейственной иконе Божьей Матери в Тихвине, возле Новгорода, великим князю и княгине сообщили, что они должны выехать из апартаментов, которые оба так любили, и вернуться в те, что занимали в прошлом году. Екатерина была уверена, что это было сделано, дабы разрушить их радостное настроение, которое, как она чувствовала, раздражало и Чоглокову, и графа Бестужева. Теперь Петр страдал, как раньше страдала она, от того, что отсылали прочь самых близких ему в свите людей. По достижении зрелости (для немецких принцев этот возраст был равен восемнадцати годам) от него из политических соображений удалили всех людей, прибывших с ним из Голштинии, включая Брюммера и Бергхольца. Кроме того, камердинер, к которому он был привязан, оказался заключен в Петропавловскую крепость, а метрдотеля, чью кухню он особенно любил, уволили. Таким образом Петра оставили в одиночестве и безысходности, чтобы развернуть к Екатерине, с которой он все еще мог откровенно разговаривать. Но пара не стала ближе физически и эмоционально. Екатерина сострадала ему — но он и раздражал ее:
«Я понимала его положение и сочувствовала ему, поэтому пыталась предложить любое утешение, какое только было в моих силах. Меня часто раздражали его визиты, которые длились по нескольку часов и от которых я уставала даже физически, потому что он никогда не садился, и нужно было все время ходить с ним по комнате. Он быстро
