ушей Матильды Уизли.
***
Несмотря на холода за запотевшими окнами, в оранжереях невыносимо душно. Элис едва не задыхается от этой дикой смеси удобрений, прелых листьев и запаха земли. Возиться с горшками и недружелюбными корнеплодами не то, чем ей нравится заниматься: по неизвестной причине всякое волшебное растение ненавидит Элис всем своим зеленым сердцем, заплевывает гноем или ядовитым соком, а то и вовсе норовит оставить на память кусочек её самой. Но Травология у них совместная с Оминисом, и сегодня впервые за долгое время, когда она его видит. Он не появлялся на занятиях четыре дня, и это заставило волноваться. Настолько, что Элис была готова обратиться к директору с вопросами, а если бы и он не ответил, написала бы Мраксу-старшему. Но вот он здесь, даже не выглядит сколько-нибудь подавленным, и облегченно выдыхая, Элис не может отвести от Оминиса глаз. Вот у кого настоящий талант к садоводству, растения в его руках ведут себя как шелковые, позволяют пересаживать себя, подстригать и сцеживать сок — не иначе как он убалтывает их парселтангом.
Стоит только отвлечься, как китайская жующая капуста вцепляется в запястье. Элис вскрикивает от боли — лишиться правой руки в разгар занятия совсем не хочется, но палочка в левой совершенно не слушается.
— Конфундус, — легко произносит Оминис из-за плеча Элис, ловит дезориентированную капусту в ладонь — к нему она почему-то весьма благодушна — а затем отпускает в свободный горшок. — Простите профессор, нам срочно нужно в лазарет.
И пока мисс Чесноук еще не поняла, кто ранен и как это произошло, он хватает Элис за здоровую руку и тянет из класса.
— Не спрашивай, что я делаю, — говорит Оминис, едва они оказываются снаружи. — Всего лишь похищаю с ненавистного урока. К тому же, мне нужно кое-что сказать тебе.
Колдует кровоостанавливающее, перевязывает рану заклинанием и ведет совсем не в сторону больничного крыла, а к запертым садам, от которых у него внезапно находится ключ.
— До Крипты далеко, поговорим здесь, если ты не против, — он впускает её в старый подвал, сквозь который они пробирались несколько месяцев назад. — Кроме меня ни у кого нет доступа сюда.
Некогда затхлое прибежище дьявольских отростков, стало вполне уютной оранжереей с искусственным магическим светом.
— Попросил часть этого места у профессора Чесноук, — поясняет Оминис на невысказанный вопрос Элис. — До конца седьмого курса могу выращивать здесь все, что пожелаю.
Голубоватое мерцание растекается вокруг, преображая каждый уголок этого ранее унылого подземелья. Вдоль стен теперь полки — на них целая коллекция всего самого причудливого что есть у флоры: закрученные в спирали папоротники, вьющиеся лозы с лепестками, похожими на крылья бабочек, пушистые колоски, раскрывающиеся навстречу. Растения здесь не душат друг друга, не перебивают яркостью и ароматами — такие разные — они прекрасно сосуществуют вместе. Даже тентакула, что росла здесь раньше, выглядит уже не такой грозной, довольно покачивается, безобидно щелкая челюстями-ловушками. Когда Элис, не желая приближаться к ней, отходит в сторону, несколько теплых стеблей касается плеча — причудливые лианы изучают её с не меньшим интересом, чем она, но убедившись в отсутствии опасности, снова сворачиваются вокруг подпорок.
Никакой духоты, удобрений и перетертой с корнями глины, хотя здесь много запахов. Незнакомых и своеобразных — сладковатой пыльцы, терпких трав и пряных кореньев, а еще родных и привычных — можжевеловых ягод, влажного мха, хвойных игл. Парфюм Оминиса пропитал это место не хуже самых остро-пахнущих соцветий. Его рука здесь всюду, в каждой заботливо подвязанной ветви, в каждом стебле, в каждой самой незначительной детали. По энергии похоже на ту поляну в лесу, только без древнего серебра внутри и рукотворное, а оттого еще более ценное. Уголок, заполненный его мироощущением, разнообразной жизнью, даже вкусами — на языке скользит что-то фруктово-сладкое с легкой кислинкой.
Настолько ошеломляет, что Элис давно позабыла, зачем они здесь: рассматривает удивительной формы грибы, ходит между полок, заглядывается на единственное здесь дерево с люминесцентными плодами — золотистые блики от них в сочетании с голубым светом формируют на полу неповторимую мозаику.
Посреди этого великолепия она теряется, а собственные попытки овладеть древней магией вдруг кажутся безрассудным ребячеством, почти глупостью. Знает ли Оминис, какую красоту сотворил? Ему не нужны ни древнее волшебство, ни даже зрение, чтобы достичь гармонии, ведь истинная сила менять окружающее пространство не в какой-то особенной магии, она в умении чувствовать прекрасное. В терпении. И не нужно перекраивать весь мир, достаточно лишь использовать все доступные средства. Ей давно стоило его послушать, смириться с тем, что её разрушительная энергия не сможет создавать и… искать другой путь. Ведь именно это Оминис и предлагал с самого начала, и если бы она не упрямилась, ему бы не пришлось смотреть воспоминания, пропахшие кровью, гарью и смертью.
— Прости меня, — едва слышно говорит Элис. — Не стоило позволять тебе видеть тот ужас. Но я так боялась потерять твое доверие, что не подумала, как легко можно разрушить этим неподготовленного человека.
Он медленно подходит, берет её за руку, и сердце, истосковавшееся по нему, замирает, будто Элис одна из тех тентакул — страшно шипастых снаружи, но втягивающих колючки в его присутствии. Как же давно она не ощущала свою ладонь в его, как давно не погружалась в его мир, овеянный древесными нотками.
— Буду честен, это почти случилось, — обычно ровный голос Оминиса надламывается, переходит на шепот с налетом хрипотцы. — Я был настолько раздавлен, разломлен, что не мог ни есть, ни спать первые два дня. Ты была права, это страшнее непростительных, во много раз. Настолько, что я даже не хотел существовать в мире, где есть то, что ты мне показала.
Его пальцы и сейчас немного дрожат, и Элис переплетает их со своими, отдает свое тепло. Она бы пожертвовала каждую частичку и всю свою сокрушительную магию в придачу, чтобы успокоить его. Если бы она только знала, что её воспоминания выжгут его душу сильнее Круцио…
— Но я не жалею, что увидел войну. Без этого я бы никогда не узнал, сколько ты от меня прячешь. Никогда бы не осознал ту колоссальную разницу между нами: в то время, как я просил тебя забрать мои страдания, желая забыть о них, ты, наоборот, хотела их сохранить. Чтобы помнить. Когда я понял всю глубину этой боли, решил, что не имею права оставлять тебя наедине с ней. Что должен что-то сделать.
— Ох, Оминис, ты… не обязан мне, — ей хочется спрятаться в ладонях, но он держит их крепко.
— Еще как обязан. Ведь это ты
