Брехунова и мотивирована толстовской концепцией праведничества.
И все же нет веских оснований причислять Маслову к «авторским праведникам», ибо она отказалась не только от Бога, но и от «добра», что для Толстого не одно и то же. Мытарства Катюши выполняют в «Воскресении» функцию правды-разоблачения праздной городской (по преимуществу барской, дворянской) жизни и несправедливостей по отношению к бедным, но не правды-утверждения высшей истины, открывающей несомненные смысл и цель человеческого существования.
Совершенно справедливо мнение Мережковского о, так сказать, чисто душевной, любовной причине «воскресения» Катюши в конце романа. В тексте Толстого нет ни одной художественной детали или прямого авторского отступления, утверждающего обусловленность внутреннего возрождения Масловой революционными идеями ее нового каторжного окружения или высоким религиозным настроением. Наоборот, Толстой на протяжении последней части романа многократно подчеркивал связь изменений героини с возобновлением ее любовного чувства к Нехлюдову. Как раз этим объясняется и решение Катюши выйти замуж за Симонсона. Иными словами, Маслову необходимо признать просто положительной героиней, на стороне которой очевидные авторские симпатии, но не праведницей, выражающей художественно оформленное и закрепленное высшее, духовное жизнепонимание.
Поиски высшей правды в романе «Воскресение» связаны определенно с образом Нехлюдова. Несмотря на авторское признание, что народ – это положительное, что начинать надо с него, идейный центр правды-утверждения сосредоточен именно на князе Дмитрии Ивановиче. Не случайно в финальной части произведения, на которую у Толстого обычно падает самое сильное смысловое ударение, присутствует лишь один Нехлюдов, читающий Евангелие. Это ударение усиливается тем, что Евангелие подробно цитируется, хотя, казалось бы, почти все читатели дореволюционной России должны были знать текст Нагорной проповеди. Повторение уже всем известного текста было призвано акцентировать итоги религиозно-нравственных исканий главного героя романа. Поэтому вряд ли можно согласиться с теми отечественными исследователями, которые отодвигали описание духовных поисков Нехлюдова на второй план.
Образ Дмитрия Нехлюдова представляет собой типичный пример кающегося «авторского праведника», определяющими характеристиками которого становятся постоянное тщеславие, гордыня и беспокаянное покаяние, превращающееся в обвинение других и забвение собственной вины. Текст «Воскресения» показывает, что почти все внутренние монологи главного героя романа заняты осуждением судов, церкви, чиновников, бывших светских знакомых, а самообвинение у Нехлюдова возникает только несколько раз, да и то на словах, при его разговорах с Катюшей в тюрьме.
Таким образом, становится понятным специфический характер «воскресения» Нехлюдова. Налицо не духовное перерождение, а изменения душевно-телесной жизни героя, не касающиеся глубин человеческой природы, хотя Толстой утверждал в конце романа, что он начал жить подлинно духовной жизнью. Финальная часть «Воскресения» как раз и позволяет уточнить особенности «духовности» этого авторского праведника. Речь идет, разумеется, о чтении Евангелия, когда Нехлюдову открылась «несомненная истина».
На первый взгляд, может создаться впечатление, что «обращение» Нехлюдова выдержано в русле христианской традиции. Как пишет Толстой в романе, князю Дмитрию Ивановичу стало ясно, что «единственное и несомненное средство спасения от того ужасного зла, от которого страдают люди, состояло только в том, чтобы люди признавали себя всегда виноватыми перед Богом и потому не способными ни наказывать, ни исправлять других людей» (32: 442). Но смысловое ударение в приведенной фразе для Толстого и его героя падает именно на вторую часть, связанную с темой правды-обличения судов, чиновников, духовенства («не способных ни наказывать, ни исправлять других людей»).
Дальнейшее чтение Евангелия еще больше убеждает в правомерности подобного суждения: Нехлюдов выборочно воспринимает Священное Писание, без смущения отбрасывая как ненужное все то, что ему не по духу. Сущность же духовности главного героя романа, его положительной правды выясняется из того, что он в результате отбора «оставил» от Евангелия. Так, евангельские слова «И кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает; А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его в глубине морской» Нехлюдову кажутся непонятными и производят на него отталкивающее впечатление. Он искренне недоумевает по поводу значения слов «во имя Мое», «чувствуя, что слова эти ничего не говорят ему» (32:440). Отсюда делается очевидным, что для главного героя «Воскресения» слово «Бог», перед которым все люди виноваты, имело совсем другое значение, нежели в Священном Писании.
При пересказе других евангельских эпизодов, прочитанных Нехлюдовым, Толстой применяет прием остранения, с помощью которого развенчивается правдоподобие евангельского повествования. По словам автора романа, Нехлюдов прочел 18-ю главу Евангелия от Матфея, где говорилось о «наказании посредством геенны огненной, в которую ввергнуты будут люди, и о каких-то ангелах детей, которые видят лицо Отца Небесного (курсив мой. – А. Т.)» (32,440). Имеющее оттенок пренебрежительности и неопределенности притяжательное местоимение «каких-то» и сниженное, бытовое употребление слова «лицо» вместо ожидаемого слова высокого стиля «лик» передают недоверие толстовского героя к прочитанному им евангельскому тексту, его реальное неверие в Бога в православном смысле слова.
Кстати говоря, функционирование приема остранения в романе «Воскресение» заслуживает более пристального внимания. Дело в том, что здесь художественными средствами явно демонстрируется подлинная суть и цель остранения. Подобный вывод вытекает из сравнения двух описаний богослужения (пасхального – в начале романа, каторжного – в конце).
Первое описание представлено в радужных тонах: «Все было празднично, торжественно, весело и прекрасно: и священники в светлых серебряных с золотыми крестами ризах, и дьякон, и дьячки в праздничных серебряных и золотых стихарях, и нарядные добровольцы-певчие с маслеными волосами…» (32: 53). Можно предположить, что такое восприятие богослужения имеет психологическую мотивировку – Нехлюдов был влюблен в Катюшу, и ему все казалось замечательным. «Все было прекрасно, но лучше всего была Катюша в белом платье и голубом поясе, с красным бантом на черной голове и с сияющими восторгом глазами… она – центр всего» (32: 55). Однако в тексте романа есть указание на духовный (а значит, трезвый, объективный) характер жизни Нехлюдова во время пасхальной влюбленности в Маслову в противоположность его прежнему петербургскому, «животному», существованию: «…увидав Катюшу и вновь почувствовав то, что он испытывал к ней тогда (в первый приезд к тетушкам. – А. Т.), духовный человек поднял голову и стал заявлять свои права (курсив мой. – А. Т.)» (32: 53). Кроме того, сам подбор церковной лексики высокого стиля (например, «ризы», «стихари», «благословение»), употребленной при описании пасхальной службы и имеющей большее отношение, разумеется, к автору, чем к его герою, демонстрирует объективно-положительное отношение Толстого к предмету описания.
Совсем иная картина предстает при втором описании богослужения. Во-первых, меняется лексика. Вместо «ризы» появляется «странная и очень неудобная парчовая одежда», «парчовый мешок», вместо «возгласа» священника «свист». К тому же ряд других церковных наименований заменяются бытовой лексикой: покровец – салфетка,
